У смерти твои глаза

Разобравшись с полицией, Ваня Дубай проводил служивых до порога, а затем вернулся в кабинет, где развалился в кресле и попросил сигару. Я протянул ему коробку. Он вытащил толстую, содрал с нее пленку, откусил кончик, сплюнул его в мусорную корзинку и закурил.

– Как Ульян поживает? – осторожно поинтересовался я.

Каменные лики бойцов, которые и должны оставаться в любой ситуации каменными, дрогнули и окрасились в хищные улыбки.

– Уже не поживает, – ответил Ваня и замолчал.

Он был сегодня какой-то неразговорчивый.

Я подумал откупорить бутылку пива, но спустя минутное колебание расхотел. Представляю, как меня потянет в сон после суточного воздержания от подушки.

– Ульян сам нарвался. Вторжения он не ожидал, – внезапно подал голос Дубай. – А когда понял, с кем имеет дело, не пожелал складывать лапки крестиком. Ответил в полную силу. Братков много мы потеряли в эту ночь.

Дубай протянул мне билеты и сообщил, что на трибуну пойдет вместе с нами. Хочет он взглянуть в лицо тому человеку, что всю эту дьяволиаду затеял. Я собрался было сначала возразить, но передумал. Пусть идет. В конце концов неясно еще, как обернется дело. Как лягут карты. Но как бы они ни легли, Аграник Маркарян мой. Я его никому не отдам. Это уже личное.

Ваня Дубай покинул мой дом, пообещав вернуться к вечеру. Кубинец, получив от полиции официальный документ на проведение похорон, засуетился и повис на телефоне, обзванивая похоронные конторы. Он сообщил о смерти Ираклия в полицейский участок, где тот долгое время работал, и попытался выяснить – были ли у Стеблина родственники и кто его душеприказчик. По первому пункту ответ был – никаких родственников. По второму – точный адрес с телефоном, записанный на клочок бумажки.

Оставив Кубинца разбираться с похоронами, я поднялся в свою спальню, прилег на кровать, думая, что заснуть не смогу, и рухнул в тяжелый, вязкий сон, полный кошмаров. Я проболтался между сном и явью до самого вечера, а, когда поднялся с постели, подумал, что лучше бы и вовсе не ложился. Настроение у меня было мрачное, а на душе скребли кошки.

Ваня Дубай был как всегда точен. Ровно в половине пятого вечера появился на пороге нашего дома, в сопровождении знакомого эскорта. Выглядел сурово и свежо.

На Водную феерию отправились на разных катерах, всем видом своим показывая, что мы не из одной компании. Даже разъехались в разные стороны, чтобы встретиться на Дворцовой площади. На лобовом стекле «икара» красовалась ярко-красная наклейка, обозначавшая право беспрепятственного проезда по городу в дни празднования юбилея. Ее вместе с билетами мне вручил Ваня Дубай. Оставалось только гадать, откуда он доставал билеты и наклейки, правом на получение которых обладали только государственные чиновники и VIP-персоны.

Народу было тьма-тьмущая. Такое ощущение, что половина Российской империи прислала своих представителей в город, чтобы засвидетельствовать почтение Северной Пальмире. Оставив катер на VIP-стоянке, я спустился на твердь набережной и чуть было не искупался. Толпа раскачивалась в разные стороны, грозя столкнуть крайних в воду. Кубинец ухватил меня за руку и выдернул обратно. Мы переглянулись. Предстояло, наверное, самое тяжелое, что могло приключиться с нами сегодня. Протолкаться сквозь толпу до Центральной трибуны. Эх, хорошо бы пропуск иметь на императорскую ложу, но у меня его не было. А то, что Аграник появится там, сомнений у меня не вызывало.

Толпа не добавляет любви к людям. Ее у меня и так было немного, но после каждого раза, когда я оказывался в общественном транспорте или, как сейчас, на праздновании, та кроха человеколюбия, что во мне еще оставалась, таяла, как айсберг, попавший в Гольфстрим. Каждый новый толчок в спину, тычок под ребра и прогулка по ногам уничтожали и без того малый запас этого чувства. А уж когда я добрался до полицейского оцепления, то кипел от гнева и был готов вернуться домой, а там будь что будет. Прикончит Аграник Маркарян императора, так и черт с ним. Конечно, мысль эта была ужасной для верноподданного, слуги престола и Отечества, но я ничего не мог с собой поделать. Пройдя же полицейский кордон, я вздохнул свободнее и подумал, что на трибуне можно наслаждаться праздником, но вот как обычный люд? Как можно радоваться юбилейному зрелищу, когда ты со всех сторон стиснут толпой и дышишь лишь синхронно со всеми. Толпа вздохнула, надавила на тебя, и ты вздохнул. Толпа выдохнула, опять надавила, и ты вместе с ней. А вид на Большую Неву, где и проходило действо, ради которого все собрались, перекрывает лысый амбал, который еще и ребенка на шею посадил, чтобы тот смог увидеть праздник. А из-за мальца, что раскачивается на шее отца и повизгивает от счастья, тебе ничего не видно. Какое тут может быть удовольствие.