У смерти женское лицо

Катя обругала себя последними словами и некоторое время сидела за рулем, ничего не предпринимая. Она подумала, что в последние несколько часов слишком часто присаживается отдохнуть. Говоря по совести, больше всего ей сейчас хотелось просто уснуть. Сиденье было мягким, до наступления ночной прохлады оставалось еще часов шесть-семь, и, видит Бог, она нуждалась в отдыхе, по-настоящему нуждалась. Через шесть часов сна она снова будет способна принимать решения и немедленно претворять их в жизнь, а ведь это именно то, за что так хвалил ее Щукин... «Ах, Голова, Голова, — подумала Катя, — как же это ты? Ох, доберусь я до тебя...»

Она заметила, что уже почти заснула, и резким движением села прямо. Как бы ни хотелось ей вздремнуть, делать этого вблизи от недавно покинутого города было нельзя. Она не знала, какова ситуация. Возможно, никто даже и не думал ее искать, но рисковать все-таки не стоило. Не давая себе времени на размышления, она с усилием вырвалась из объятий мягкого кресла и выбралась из машины.

Набросив на плечи куртку и прихватив свою спортивную сумку, она двинулась прочь от машины, стараясь не оглядываться. Голова у нее гудела, растянутая лодыжка тягуче выводила жалобные песни, заставляя Катю прихрамывать и сильно замедляя движение. Катя подумала, что представляет собой довольно жалкое зрелище — от этого уже оставался всего один шаг до того, чтобы начать по-настоящему жалеть себя, но она так и не сделала этот шаг... «В конце концов, — подумала она, — в этом нет ничего, похожего на героизм. Любой, в ком достаточно силен инстинкт самосохранения, будет брыкаться до конца, потому что самооплакивание — это роскошь, которую можно позволить себе только в более или менее спокойной обстановке... роскошь, кстати, ничуть не менее, а может быть, и более разрушительная, чем страсть к наркотикам или алкоголизм, поскольку она-то и является матерью этих пороков».

На шоссе она выбралась уже в сумерках. В лесу, как выяснилось, было до черта дорог и дорожек, и все они вели куда вздумается, так что найти верный путь Кате удалось далеко не сразу. К концу этого путешествия Катя начала чувствовать, что ненавидит мачтовые сосны едва ли не сильнее чертовых калифорнийских секвой. Еще она вдруг поняла, что умереть от голода и жажды, блуждая на небольшом лесном островке, зажатом между оживленным шоссе и пусть провинциальным, но все-таки городом — не такая уж немыслимая штука. Это было пренеприятнейшее открытие и вдобавок совершенно неожиданное: десять-пятнадцать километров — ничто для коренного москвича, привыкшего взирать на дорогу из окна набитого до отказа автобуса или отсчитывать станции, сидя с газетой в вагоне метро; это даже меньше, чем ничто, когда мчишься по трассе за рулем мягко свистящей компрессором иномарки, покуривая хорошую сигарету и слушая музыку, доносящуюся из квадрофонической аудиосистемы. Но когда в один прекрасный день ты оказываешься с подвернутой ногой и тяжелой сумкой на плече в лесу, на который медленно, исподволь опускается вечер, ты начинаешь понимать, как огромна и безразлична к твоей судьбе планета Земля.

То, что Катя в конце концов выбралась на шоссе в ста метрах от остановки рейсового автобуса, было скорее всего просто слепым везением. Она убедилась в этом, изучив расписание и выяснив, что до прибытия последнего сегодня рейса осталось не более получаса.

Она присела на бетонное основание остановки и сидела, давая отдых гудящим ногам, до самого прихода автобуса. Старенький дребезжащий ПАЗ довез ее до железнодорожной станции. Денег хватило как раз на билет в общем вагоне, так что ночь она провела, блаженно посапывая на жесткой багажной полке, положив голову на тощую спортивную сумку, в которой, кроме двух пистолетов и нескольких запасных обойм, почти ничего не было. Колеса бодро молотили по стыкам старого, далеко не идеального рельсового пути, на котором в эту ночь, к счастью, не было ни шахтеров, ни каких-либо иных страждущих, и в десять утра поезд прибыл на Казанский вокзал.

Катю никто не встречал — ни с цветами, ни с пистолетами. Она пожала плечами, сходя на мокрый от моросящего дождя перрон. А чего же еще ей следовало ожидать? Если бы сейчас ее вежливо взяли под локти или попросту всадили пулю в лоб, это было бы сродни волшебству, в которое она давно перестала верить. Никто не знал о том, что она вернулась в Москву. Она сильно сомневалась, что кто-нибудь вообще знает о том, что она до сих пор жива. Это было хорошо, поскольку давало ей фору, хотя то, как она собиралась эту фору использовать, вряд ли можно было считать разумным.