У смерти женское лицо

Вместо этого он аккуратно положил вилку на стол и отодвинул тарелку, вежливо поблагодарив и сославшись на боль в сломанных зубах. Лекция немедленно возобновилась. Теперь это было леденящее кровь повествование о том, что будет с ним, если он в ближайшее время не изменит образ жизни. Наркисса Даниловна работала преподавателем в университете и могла говорить часами, ни разу не запнувшись, одинаково ровным тоном, доводя его до исступления и получая от этого несомненное, хотя и отлично скрываемое удовольствие.

— Послушай, — не сдержался наконец Виктор Николаевич, — почему бы тебе не поберечь запал для твоих студентов?

Наркисса Даниловна прервала свою тираду на полуслове и уставилась на него через плечо удивленными глазами со слипшимися от туши ресницами. Ее выщипанные в ниточку брови приподнялись изогнутыми арочками, собрав кожу на лбу в мелкие складочки.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. Она прекрасно знала, что он имеет в виду, и он знал, что она знает, и в другое время обязательно промолчал бы, просто чтобы не затевать свару и побыстрее покончить с этой пыткой, выйдя из дома, но сегодня у него не было настроения молча выслушивать бред, который он и без того знал наизусть.

— Я имею в виду, — сказал он, изо всех сил стараясь не шепелявить, — что было бы просто чудесно, если бы ты заткнула свою пасть.

Он испытал огромное облегчение, сказав наконец то, чего не решался сказать уже добрых десять лет. «Десять лет, — думал он, глядя на ее внезапно сделавшуюся очень прямой спину, — десять лет, Боже ты мой! Прямо как в том анекдоте: если бы сразу убил, теперь уже освободился бы...» Беда была в том, что все эти десять лет существовало что-то такое, что помогало этой сушеной вобле держать его на привязи. Сначала это был тесть — генерал КГБ Данила (именно Данила, черт бы его побрал, а ни в коем случае не Даниил!) Константинович Трошин с его связями, протекциями и прочим дерьмом, в один прекрасный день превратившимся из некоего морального капитала, на который Виктор Николаевич, чего греха таить, рассчитывал в своем продвижении по службе, вот именно в кучу кровавого дерьма, и только ленивый не тыкал Данилу Константиновича мордой в это дерьмо. Комитет устоял, но толпе было, конечно же, маловато расправы над памятником, и генерал Трошин был одним из тех немногих, кого могучая организация отдала на растерзание одуревшей от вседозволенности шайке демократов — все равно толку от него было, как от козла молока.

Когда возможности косвенного шантажа подобным образом исчерпались, Наркисса Даниловна не сдалась и перешла к шантажу прямому. Ей ничего не стоило позвонить к нему на работу и спросить у шефа, считает ли тот нормальным и допустимым наличие у себя в отделе офицера-алкоголика, ни во что не ставящего семью как ячейку общества. Черт возьми, она делала это трижды! И каждый раз он имел долгий и неприятный разговор с шефом... Кроме того, хоть старый сморчок, ее папаша, и влачил вполне жалкое существование всеми забытого пенсионера, но связи у него остались, и, не будучи в состоянии продвинуть зятя, он мог его вполне успешно придерживать, что и делал неоднократно с маразматическим злорадством.

И теперь, сверля взглядом заледеневший затылок супруги, Виктор Николаевич отлично представлял себе, чем может закончиться его выходка. Такого он не позволял себе никогда, и теперь она могла забыть об инстинкте самосохранения и заложить его — заложить по-настоящему. Он не был настолько глуп, чтобы посвящать ее в подробности своих взаимоотношений с Головой, но и она, следовало отдать ей должное, никогда не была полной идиоткой и наверняка о многом догадывалась. Тем не менее, невзначай перейдя свой персональный Рубикон, Виктор Николаевич внезапно испытал пьянящее чувство освобождения, словно школьник, который, придя в школу с невыученными уроками, обнаружил, что все его учителя заболели, а то и скончались. Больше не надо было прятаться, и он вдруг почувствовал небывалый прилив энергии: теперь он мог со всем справиться сам... Пожалуй, даже и с той девчонкой, которая ухитрилась дважды подряд выбить из него дерьмо.

— И вот еще что, — сказал он, по-прежнему глядя в спину жены. Он опять забыл про свою чертову щербатость, и получилось у него нечто вроде «восьисесто», но это были уже сущие мелочи: выбитые зубы — это не выбитые мозги, с этим можно жить. — Вот еще что, — повторил он, старательно артикулируя звуки. — Не пытайся больше испортить мне жизнь, это плохо кончится.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что поднимешь на меня руку? — с великолепным презрением спросила Наркисса Даниловна, всем корпусом разворачиваясь к мужу. Это был величественный, отлично отрепетированный поворот — так разворачивается орудийная башня береговой батареи, готовясь мощным залпом смести супостата с лица земли. Но залпа не получилось. Вместо залпа вышел пшик, потому что в глазах жены Виктор Николаевич даже через свои поврежденные очки разглядел неуверенность.