У солдата есть невеста

Нужно сказать, утиные метаморфозы заняли меньше минуты. И стороннему наблюдателю, этому вечному скептику, мог бы даже привидеться некий банальный обман с переодеванием. Будто бы не утка превратилась в девушку, а девушка, гуттаперчево согнувшись в три погибели, сначала надела на себя водонепроницаемый костюм с наклеенными рядами перьев, бутафорскую шею и тут только что плавала, а после выкарабкалась на дубок и, отбросив тряпье и ласты, распрямилась, увеличилась и предстала нагой.

Ошарашенный Ганс закрыл глаза. Снова открыл.

Как будто зрение улучшилось. Он видел гостью отчетливо, до самой малой родинки на ключице. Словно и не терял никогда очков.

Красавица. Немыслимая красавица какая-то. Убранная восково-белыми и густо-синими цветами головка, жемчужные волосы до самых лодыжек, под тонкими бровями сияют нежным холодом глаза-сапфиры, а может – глаза-топазы, в зависимости от того, на что она смотрит, а взгляд такой нездешний, умный. Рисовать бы и рисовать эту крутую линию носа, эти правильные глянцевые губы, которые не целовать хочется, но любить безответно… Нет, лучше снимать такую фильмовым аппаратом, чтобы потом, в бархатной утробе залов, любовались усталые люди этой дивной длинной шеей, покатыми плечами кинодивы, налитыми грудками юной одалиски. Какая же ты стройная, матовая, молочная, белая, о, господи. О, Господи.

– Как твое имя?

– Царевна-Лебедь.

– Лебедь – фамилия, а Царевна – имя?

– Неправильно! – прыснула со смеху красавица. – У меня нет фамилии. Царевна – это титул. А Лебедь – это то, чем я в действительности являюсь.

– У тебя совсем нет имени?

– Нет.

– Плохо без имени. Непонятно, как… ну, например, молиться за тебя, – вздохнул Ганс.

– Можешь молиться за Аленушку. "Ганс и Аленушка" – неплохое название для сказки.

– Значит, Аленушка… Ты русская?

– Да.

– Откуда ты знаешь немецкий?

– Я не знаю немецкого.

– Но тогда на каком языке мы сейчас говорим?

– На всеобщем языке. На том языке, на котором все понимают всех.

– Ага, – кивнул Ганс. Он только сейчас заметил, что перестал заикаться. Очень странное, хотя и знакомое, церковное ощущение. Как будто во рту вырос новый язык – взамен старого. – Кстати, откуда ты знаешь, как меня зовут?

– Я слышала, как твои братья, – девушка кивнула в сторону берега, где за кулисами из камышей, ветл и вербы остервенело работали топором, – называли тебя Гансом.

– Они мне не братья. И даже не товарищи.

– Все люди братья. Все лебеди братья.

– Послушай, Аленушка, ты ведь, наверное, русалка? Угадал, да? Наши немецкие поэты много про вас писали – баллады разные, стихи.

– Нет же! Я не русалка, а лебедь, – отвечала девушка, как показалось Гансу, сердито. – Русалки – они ведь утопленницы, у них зеленая кожа, они пахнут тиной, дохлой рыбой. У русалок вздутые животы, отвисшие пустые груди. Русалки – лукавые и злые срамницы, чреслобесием одним живут. Видать, тем и любезны поэтам.

– Наши немецкие русалки совсем не такие! А впрочем… Знаешь, я все равно в нечисть не верю! – признался Ганс.

– Во что же ты веришь?

– В Бога, конечно!

– Ну, в Бога все верят, – Аленушка сделала торжественно-скучное лицо.

– Не скажи. В последнее время не все. Когда я хотел стать священником, отец сказал, что знает только одну настолько же дурацкую профессию – профессию трубочиста.

– Пошутил?

– Если бы! Слушай, у меня… когда я на тебя смотрю… появляются разные греховные мысли. Может, ты оденешься? Не холодно тебе?

– Гм… Обычно мужчинам нравится женская нагота… – с этими словами Аленушка стыдливо прикрыла одну грудку рукой, другую приложила к нежно оволошенному лобку и стала похожа на всех скульптурных афродит разом.

– Еще больше чем сама нагота мужчинам нравится воображать наготу, – заметил Ганс задумчиво.

Но не успел Ганс окончить свою мысль, как с берега послышались зычные крики Клауса.

– Ганс, черт тебя забери, ты что там, утонул? Га-анс! Иди сюда! Курить охота!

Тот мученически скривился и глянул на свою новую знакомицу, оставляя решение ее суду.

Аленушка посмотрела на рядового Бремерфёрде сочувственно, дотронулась до его плеча ледяными пальцами.

– Сходи, – сказала она. – Но только возвращайся.

На поляне, возле заваленного кое-как дерева, горел костер. Над огнем булькала пара чумазых солдатских котелков. Знакомая, умиротворяющая картина!

У огня на бревнах Глоссер, Хорнхель и Клаус молча давили вшей. Шинели расстегнуты, лица потные, сосредоточенные. Чувствовалось, все трое здорово выложились. "Да и топор, небось, затупили. А теперь злятся", – догадался Ганс.

Важно нахмурив лоб, Глоссер приблизил к губам два пальца, расставленных "викторией" – как будто поднося ко рту невидимую толстенную сигару.

Понятливый Ганс запустил руку в ранец и достал курево.

Физиономии Глоссера и Хорнхеля тотчас набрякли дружелюбием. Только Клаус, как видно, решил посостязаться в суровости с дикими германцами из древнеримских хроник.