У старых окопов (Рассказы)

Тогда, летом сорок второго, выгрузившись из эшелона, их рота строилась в походную колонну по ту сторону сквера. Командир роты все поглядывал на небо, опасаясь налета вражеской авиации, и поторапливал всех каким-то новым, ф р о н т о в ы м  голосом. А когда они наконец тронулись с места, у селивановского дружка Генки Козырева развязалась вдруг обмотка. Он вышел из строя и стал перематывать свою двухметровую холеру у того вон угла штакетника, ограждающего сквер, и на чем свет стоит чихвостил неведомого ему умника, который изобрел клятые эти обмотки, а сам Генка голову давал на отсечение — щеголяет в сапожках.

А месяц спустя раненый Селиванов, дожидаясь санитарного поезда, лежал в жиденькой тени сквера и Даша, первая и несбывшаяся его любовь, сидела рядом и преданно смотрела на него, словно хотела запомнить на всю жизнь. Она отгоняла мух, поила его из трофейной немецкой фляги, вытирала пот с лица сырым непросыхающим платочком и все пыталась украдкой от других раненых поцеловать Селиванова, но это редко ей удавалось. Рядом лежал сержант-сапер, неотрывно глазел на Дашу и, морщась от боли, фальшивя, нахально насвистывал: «На позицию девушка провожала бойца…»

В сумерках тихо подкрался темный, с синими лампочками, поезд-разлучник, и дюжие, довоенной выпечки санитары, не слыша стонов и ругани, с привычной профессиональной глухотой людей, работа которых сопряжена с чужой болью, стали быстро и сноровисто, как дрова, грузить раненых в вагоны.

— Стараются, дьяволы! — сказал сосед-сапер. — Боятся, как бы на передовую не упекли!

Санитары подходили все ближе и ближе и хватали раненых уже совсем рядом. Даша вдруг всхлипнула, сапер сердито пробормотал:

— Да целуйтесь же, черти! — и отвернулся, чтобы не мешать им.

Стало видно, что и раньше он не смеялся над ними, а лишь завидовал селивановскому счастью. И Даша, точно и ждала только этого разрешения, сразу же приникла к Селиванову. Она шептала, что обязательно дождется его после войны, которая когда-нибудь да ведь кончится же, проклятая, и, больше уже не таясь, все целовала и целовала его в сухие запекшиеся губы, как будто предчувствовала, что прощаются они навсегда…

Глаза Селиванова обежали весь сквер, выхватили ту низенькую, вросшую в землю скамеечку, где сидела тогда Даша, — и все давнее, поразвеянное временем, снова ожило в нем.

Он даже и не подозревал, что и вокзал этот и все связанное с ним так прочно отпечаталось в его памяти. За годы войны Селиванов перевидал уйму вокзалов: и наших тыловых, с плачем солдаток, провожающих кормильцев на фронт, и отбитых в бою, взорванных и опоганенных, и немецких, с крикливым лозунгом: «Колеса должны катиться для победы», но потому ли, что этот неказистый степной вокзал был первым прифронтовым вокзалом в его жизни, или потому, что здесь распрощался он с Дашей, все остальные вокзалы как-то стерлись в его памяти, слились в один безликий полуразрушенный вокзал военного времени. А этот вот, оказывается, навечно врезался в его душу и все эти годы незримо жил в нем своей особой, отдельной от всего жизнью.

И старое желание пройти по местам первых боев с новой силой подступило к Селиванову и неудержимо потянуло его прочь из вагона. Он понял, что теперь уж ни за что не простит себе, если и на этот раз, под каким-нибудь солидным и благоразумным предлогом, улизнет от заветной своей мечты.

Видно, никогда не поздно пускаться вдогонку за вчерашним своим днем…

— Можно здесь с поезда сойти? — спросил он у Зины осевшим вдруг голосом.

— Как сойти? — удивилась Зина. — Вот поезд сейчас остановится…

— Да нет, не то! — злясь на непонятливость Зины, перебил ее Селиванов. — Ну, как это у вас там называется: сойти здесь, пробыть денек и дальше ехать уже другим поездом? Можно так?

— Разрешается… — холодно сказала Зина. — Только плацкарту потеряете.

Селиванов небрежно махнул рукой, и Зина поняла, что потеря плацкарты его не остановит.

— Иль увидали кого? — равнодушно спросила она и независимо одернула китель, топорщившийся на груди.

— Воевал я в этих краях, — объяснил Селиванов.

— Золотую пулю зарыли и теперь собираетесь откопать? — полюбопытствовала Зина.

— Вроде того…

Поезд остановился, заныв тормозами. Зина распахнула дверь и с грохотом откинула железную плиту, закрывающую ступеньки. Лицо ее было безучастно, даже спокойно, и только по излишней сосредоточенности, с какой Зина выполняла нехитрые свои обязанности проводницы, да по тому еще, что она совсем не замечала стоящего рядом Селиванова, можно было понять, что Зина не одобряет опрометчивого его решения.

— Так я сойду тут… — тихо сказал Селиванов, чувствуя какую-то свою непонятную вину перед Зиной, будто обманул он ее в чем или сгоряча наобещал ей с три короба, а теперь вот, как приспело расплачиваться, трусливо удирает. — Билет приготовь.

Сталкиваясь с пассажирами, спешащими размяться на твердой земле, Селиванов протиснулся в купе, достал из багажника чемодан, надел изжеванный в дороге пиджак, сунул в карман мыльницу и заторопился к выходу.