У старых окопов (Рассказы)

Павел Савельевич поужинал обжигающими галушками, припахивающими дымком, как в полузабытом крестьянском его детстве. Галушки были крупные — из тех полтавских галушек, которые по солдатскому присловью отшибут ногу, если ненароком шлепнутся на нее. Дородная кухарка Федосья все ходила вокруг ученого лесовода и громко сокрушалась, что ничем, кроме грубых галушек, не может угостить такого именитого человека.

— Да будет вам! — вышел наконец из терпения Павел Савельевич. — Ежели хотите знать, галушки — любимое мое кушанье… Подсыпьте-ка еще горяченьких!

Просьбу гостя стряпуха уважила, но, узнав о таком низменном вкусе ученого-лесовода, сразу перестала лебезить перед ним и даже усомнилась в его учености.

Чтобы никому не мешать, Павел Савельевич уселся в сторонке и исподволь наблюдал за жизнью стана. После ужина ночная смена отправилась в степь, а оттуда вскоре гурьбой привалили трактористы и прицепщики дневной смены. На их усталых и запыленных лицах прочно прижилось то горделивое выражение довольства собой, какое бывает у людей молодых и чистых душой, когда они вдосталь потрудились, ни в чем не могут себя упрекнуть и вообще твердо убеждены, что ребята они ничего себе, правильные.

Многие трактористы знали Павла Савельевича по курсам, где ом читал им основы лесоводства. И теперь, завидев его на стане, они здоровались с ним с тем особым удовольствием, с каким вчерашние ученики здороваются с бывшим своим учителем, некогда доставившим им немало забот и волнений. Здесь сказывается не так запоздалое уважение к строгому педагогу, как лихая уверенность, что теперь-то он при всем желании не может уже причинить им никакого вреда.

Одному бывшему своему ученику Павел Савельевич сказал «здравствуйте», другому — «привет», а третьему пожелал доброго здоровья. Варя одобрительно усмехнулась: она тоже не любила однообразия.

Замерив выработку дневной смены, она вернулась на стан и первым делом подошла к доске показателей у входа в вагончик. Против фамилий трактористов ровным столбцом выстроились проценты выработки: единицы под единицами, десятки под десятками, палочки сотен под палочками. Варя встала на цыпочки, примерилась и одним махом провела мокрой тряпкой сверху вниз, стирая десятки и единицы вчерашних процентов. А палочки сотен она не трогала и, сверяясь с бумажкой, приписала к старым сотням новые десятки и единицы. Судя по тому, что сотни сильно уступали в яркости другим цифрам, Павел Савельевич понял, что эту манипуляцию Варя проделывает не в первый раз.

Мелкий этот случай порадовал Павла Савельевича: ему всегда нравилось, когда люди умело строят работу и экономят свой труд. Он был убежден, что в каждом деле таятся такие возможности и человек расторопный их всегда отыщет…

Варя разговаривала у доски показателей с маленьким чумазым прицепщиком, и вдруг голос ее зазвенел, ликующие нотки зазвучали в нем. Заинтересованный Павел Савельевич вскинул голову и увидел рослого парня, перепрыгивающего через ближний окоп. Расстегнутый на груди комбинезон открывал выцветшую гимнастерку старого образца, с петлицами и отложным воротником, и Павел Савельевич догадался, что это и есть бригадир Алексей, о котором ему рассказывала Варя, — тот самый, что оснастил вагончик колесами, снятыми с вражеского танка. Кажется, зимой на курсах он встречался-таки с ним.

Ищущие глаза Алексея наткнулись на Варю, и серое от пыли лицо его сразу посветлело, точно внутри у него вспыхнула яркая лампочка. Но он сейчас же притворно нахмурился и поспешно отвернулся, боясь выдать себя. И Варя с ужасно деловым видом застучала мелом по доске. Вся их молодая неумелая любовь была для Павла Савельевича как на ладони. Сдается, больше всего они были озабочены тем, чтобы понадежней припрятать свою любовь от чужих глаз, и сами не замечали, как на каждом шагу выдают себя.

«Эх, птенчики!» — подумал Павел Савельевич, и ему сделалось беспричинно грустно, как в последнее время частенько стало приключаться с ним при виде людей молодых, у кого вся жизнь еще впереди. Не то чтобы он очень уж завидовал им, но в такие минуты Павел Савельевич сильней помнил и даже как бы заново открывал, что сам-то он перевалил на седьмой десяток, и груз прожитых лет обретал гнетущую тяжесть.

Алексей поздоровался с Павлом Савельевичем и позже не раз косился в его сторону, выпытывая, не углядел ли зоркий старик чего-нибудь у них с Варей. Но Павел Савельевич с таким вниманием уставился на пустую бочку из-под горючего, что заподозрить его в легкомысленном подглядывании было никак нельзя.

Бочка бочкой, а что-то встревожило его сразу же в этом парне, какое-то неполное, что ли, соответствие его Варе. Павел Савельевич уверился вдруг, что, избалованный громкими своими успехами, Алексей просто не способен по достоинству оценить Варю и та хватит с ним горя. И тут же он разозлился на себя: ему-то какая печаль? Что он — отец ей, опекун или хотя бы начальник? Одной несчастной девчонкой станет в мире больше, только и всего. Не она первая, не она и последняя…