У стен Ленинграда

Восемь километров отмахал за один час. На проспекте Стачек остановился, чтобы передохнуть. Война все изменила вокруг. Фасады домов были иссечены осколками снарядов и бомб, вместо окон глубокие черные впадины мрачно глядели на занесенные снегом улицы. На Нарвском проспекте вдоль стены тянулась очередь плотно прижавшихся друг к другу людей. Увидя меня, разрумянившегося от быстрой ходьбы и мороза, люди на секунду повернули бледные лица в мою сторону. Но именно на секунду, потом их головы рванулись назад в исходное положение и взгляды голодных глаз устремились на дверь магазина. Многие сидели на земле; скорчившиеся, с зажатыми между колен руками, они казались мертвыми. Во время обстрела никто не уходил в укрытие. Люди терпеливо ждали открытия булочной, чтобы получить блокадный паек хлеба.

Усталость и сон одолевали людей. Некоторые из них садились на мерзлую землю у стенки передохнуть и тут же умирали.

На углу Разъезжей и Лиговки горел огромный пятиэтажный дом. Никто не спасал домашних вещей. Люди стояли возле дома, протягивали к огню руки, подставляли спины и бока.

По проспекту Нахимсона две женщины с трудом тащили на саночках труп, плотно завернутый в простыню. Группа красноармейцев шла в сторону фронта. Все время слышались разрывы снарядов.

Я подходил ближе и ближе к улице, где жила моя семья.

Сердце усиленно билось. Вот улица Михайлова, мой дом.

Я взбежал на третий этаж и остановился перед дверью своей квартиры, не смея постучать. «Дети, верно, спят», — подумал я.

Все же осторожно постучал и стал прислушиваться. Было тихо… Вторично постучал, уже сильнее, но к двери никто не подходил. Я сел на лестничную ступеньку и закурил. Руки дрожали. По спине пополз страх: «Где они? Почему никто не открывает? Что могло случиться за эти четыре дня, с тех пор как я получил последнее письмо Веры?»

Вдруг я услышал на лестнице шаги. Бросился вниз.

Это была Катя Пашкова, дворник нашего дома. Ее трудно было узнать, так она изменилась.

— Тетя Катя, где Жена и дети?

Она не ответила, а молча обняла меня и, не глядя мне в глаза, сказала:

— Вера Михайловна ушла из дому позавчера и не возвращалась.

— Куда ушла? Их эвакуировали?

— Нет, она ушла без вещей, со старшим сынком, а куда — не знаю.

Еле передвигая ноги, тетя Катя стала спускаться вниз по лестнице, не отвечая на мои вопросы, Я остановился среди двора. Куда идти, где искать? Или ждать на месте?.. Был ранний утренний час. Я пошел бродить по пустынным улицам города; меня останавливали патрули, проверяли документы, и я опять шел дальше без всякой цели. Дошел до Кондратьевского проспекта. Началась воздушная тревога. Пронзительно завыла сирена, к ней присоединились тревожные заводские и паровозные гудки. В воздухе послышался надрывный гул моторов вражеских самолетов. Наша зенитная артиллерия открыла огонь. На ночном небе появились вспышки разрывов.

Почему-то только сейчас мне пришла в голову мысль: нужно спросить жильцов нашего дома, не знают ли они чего-нибудь о жене.

Возвратившись в свой дом, я стал расспрашивать соседей по квартире, куда ушла жена. Никто ничего не знал.

«Возможно, они попали под обстрел и ранены», — подумал я. Обошел больницы. Нет. Нигде нет…

Недалеко от нашего дома, на Нижегородской улице, я увидел людей, стоявших возле разрушенного здания. Люди следили за дружинницами, откапывавшими погибших. Одна пожилая женщина узнала среди убитых свою дочь. Обезумевшую от горя мать куда-то увели. Вот здесь и мне суждено было пережить сильнейшее в моей жизни горе. Прошло несколько часов ожидания на Нижегородской… Со двора дома две девушки вынесли на носилках изуродованное тело ребенка. Я сразу узнал своего семилетнего сына Витю. Я взял сына на руки и прижался ухом к его груди, но напрасно: он был мертв.

Не выпуская из рук мертвого сына, я присел ни край панели и просидел так, не помню, час, или два, или сутки.

Вокруг меня толпились прохожие, что-то говорили, женщины плакали, спорили с милиционером. Я не обращал на них внимания, сидел, опустив голову, крепко держа в объятиях своего мальчика, и боялся поднять глаза, зная, что могу увидеть мертвую жену.

Кто-то тронул меня за плечо. Это был милиционер — он попросил меня отнести тело сына к машине. Здесь, у машины, я увидел лежащую на носилках мать моих детей Веру Михайловну. Она тоже была мертва. Я опустился перед ней на колени, положил рядом с ней Витю. Затем то жену, то сына брал на руки, прижимал к груди, целовал их мертвые лица и опять клал рядом, не понимая, зачем это делаю.

Дружинницы взяли из моих рук жену и унесли в машину вместе с сыном. Утром я похоронил их на Богословском кладбище в одной могиле. Долго сидел у свежего холмика… А к дощатому сараю все подходили машины с погибшими ленинградцами. Я брел к сараю, куда уносили изуродованные тела взрослых и детей, искал среди них своего малютку — сына Володю. Не найдя, опять возвращался к дорогому мне холмику.

Где-то в городе слышались разрывы снарядов, в небе гудели моторы, а в воздухе кружились снежинки, словно боясь опуститься на землю, политую человеческой кровью.