У стен Старого Танжера

И маленький горбун заметил в толпе Зельму-бедуинку, бесстыдницу, всюду сующую свой нос, а рядом с ней Ибрагима, молодого сноровистого продавца цветов. И еще были в толпе всеми уважаемый старец Хусейн, торговавший сурьмой, и Абдалла, слепой рыбак — благодаря своей слепоте он не видел многих неприглядных картин жизни. Но были в толпе и новые лица. Среди них Башир узнал Кемаля, заклинателя змей, Галеба, водоноса, и беззубую старуху Фатиму.

Улыбнувшись всем — знакомым и незнакомым, Башир начал так:

— Вы, конечно, помните, друзья мои, как были изумлены жители нашего города, когда к нам пожаловал Абд аль-Меджид Шакраф, и какие удивительные поступки он совершил, едва появившись у нас. Вы частенько встречали его то на улицах, то на террасах кофеен на Малом базаре. Но никто из вас, я уверен, не знает, куда и почему он так внезапно исчез, чего он вообще искал в наших краях и что в конце концов нашел. Выслушайте же горбуна Башира, которому Аллах в своей беспредельной милости пожелал открыть эти тайны.

— Мы слушаем! Слушаем! — раздались голоса в толпе. — Смотри, ничего не забудь и не утаи от нас!

И Башир продолжил:

— Никогда еще я не был так голоден. Прошло совсем немного времени с тех пор, как я покинул владения леди Синтии на Горе, где мне не приходилось самому заботиться о пропитании. Живя там, я стал похож, о братья мои, на бродячего пса, которому вдруг достался надежный кров: я утратил привычку каждый день бороться с нуждой. У меня уже не было того острого глаза и тех быстрых ног, что прежде. Все теплые местечки близ ресторанов были заняты. Щедрые люди приобрели себе новых друзей среди маленьких чистильщиков обуви, попрошаек, уличных продавцов газет, арахиса и цветов. Айша и Омар, долгое время лишенные моей заботы, не знали, как выбраться из трудного положения. Я продал свою добротную одежду и вновь облачился в лохмотья. Но теперь я уже стыдился ходить оборванцем. Вот так и временное процветание может вскружить человеку голову, даже если эта голова покоится на двух горбах.

Итак, дела мои шли из рук вон плохо. Настолько плохо, что я решился искать то, к чему у меня совсем не лежит душа, — постоянную работу. Единственное, что я умею, — это работать подмастерьем у ткача. Но я ненавижу это занятие больше всего на свете. И есть за что: весь день и часть ночи ты корпишь в темной мастерской, а зарабатываешь ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Но чего не сделаешь, когда у тебя живот подвело! И я отправился в квартал ткачей, расположенный на полпути к старому городу.

В то утро мастерские были пусты и все хозяева и ремесленники с подмастерьями высыпали на улицу. Сбившись в кучки, они то и дело показывали на лавку Рахима аль-Данаба, старого индийца, который вместе с семьей торгует старинной богатой одеждой. Они кричали, что только индийцам может улыбнуться такое счастье И что вообще им везет даже больше, чем евреям. Как выяснилось, какой-то безумец, не найдя в лавках ничего себе по вкусу, — это у них-то, правоверных ткачей и портных! — зашел к Рахиму аль-Данабу и до сих пор от него не выходит.

Вдоволь посудачив, ткачи разошлись по мастерским. Однако они пребывали в столь дурном расположении духа, что я скорее мог получить от них пинок под зад, нежели работу. Так я и остался стоять на мостовой, как раз напротив лавки старого индийца. В окна я смутно различал, что все семейство в сборе и в лавке царит крайнее оживление. Не придав этому большого значения, я попытался открыть дверь — она оказалась запертой на ключ.

Тогда я приник глазом к замочной скважине. Внезапно дверь с силой отворилась, отбросив меня назад. На пороге стоял человек, какого я прежде никогда не видывал. Да и вы, пожалуй, тоже, друзья мои.

Вот так Абд аль-Меджид Шакраф впервые появился в нашем городе.

Он был высокого роста, упитанный, широкоплечий и широколицый. Одет сплошь в золото: его старинного покроя кафтан, широкие с напуском штаны, гораздо шире, чем носят теперь, бабуши, жилет, чалма — все было украшено, вышито, простегано золотой канителью или обшито золотой тесьмой. Держался он величественно, заполняя собой весь проем двери. Его вид напомнил мне картину в раме — парадный портрет вельможи. Но глаза у него были очень живые и полные тщеславия.

Увидев его, я воскликнул:

«О ты, всесильный господин, незнакомец в этом городе! О ты, похожий на Харуна ар-Рашида[6]! Можешь ли ты быть таким же, как он, великодушным к бедняку, который приветствует тебя и воздает тебе хвалу?»

Человек в золоте внимательно посмотрел на меня, довольно улыбаясь в ответ, и по мере того как он меня разглядывал, его взор заметно теплел.

«Я недавно в Танжере, — сказал он, — и уже видел много несчастных детей, но из них всех ты выглядишь самым обездоленным — это так же верно, как то, что меня зовут Абд аль-Меджид Шакраф».