У стен Старого Танжера

— Погоди-ка! — воскликнул Селим, продавец амулетов, позвякивая своим товаром, нанизанным на конец шеста. — Погоди! Не тот ли это шейх, который потом…

— Ты сам погоди, — живо прервал его Башир. — Всему свое время и место. Тогда я еще ничего не знал об этом человеке, но он внушал мне глубокое почтение, поскольку Сауд, который ни перед кем не гнул спину, низко склонился перед ним и поцеловал полу его гандуры.

И Башир продолжил свой рассказ:

— Человек в зеленой чалме посветил на меня фонарем, и Сауд сказал: «Этот мальчик — мой провожатый. Он смекалистый и надежный».

Тогда шейх даркава обратился ко мне. «Мир тебе и благоденствие, — сказал он. И добавил: — Придет день, и ты послужишь делу освобождения правоверных. Но сегодня вечером ты будешь ждать Сауда возле усыпальницы Сиди Касема, размышляя о жизни этого великого святого».

Сауд вошел в дом, и дверь за ними обоими закрылась.

Вначале я последовал совету шейха. Но ум мой слаб и мало образован. О Сиди Касеме я знаю только, что он был сыном правителя и что, оставив все, он удалился в этот пустынный край. Сведений этих явно недостаточно, чтобы долго думать о нем.

Взошла луна, и все вокруг преобразилось. Я спустился на берег и принялся резвиться в волнах и на песке. Потом я вновь взобрался на вершину дюны и уселся среди диких олив. Я стал мечтать и даже сегодня не мог бы сказать с уверенностью, видел ли я сны или же грезил наяву. Я воображал себя товарищем и неизменным спутником Сауда. Это было словно чудо, и мне сделалось так хорошо от этих мечтаний, что я очнулся, только когда солнце стояло уже довольно высоко.

Я побежал к бедному домишке возле гробницы Сиди Касема. Дверь была открыта, но внутри никого не было — ни шейха даркава, ни моего друга Сауда. Лишь следы их остались на песке. Очень скоро следы разошлись в разные стороны, а потом, на твердой земле, и вовсе исчезли.

Я почувствовал себя одиноким, покинутым, разочарованным. И тут мне вспомнилась лечебница доктора Эванса, и я со всех ног помчался в Танжер.

Вы, должно быть, уже забыли, друзья мои, как дорог мне был тот маленький ослик, которого я привел в лечебницу доктора Эванса. Что ж, ничего удивительного, ведь и сам я долго не вспоминал о нем. Но на обратном пути чувства, которые я из стыда перед Саудом презрел и выкинул из своего сердца, вновь одолели меня и, как огнем, опалили мне душу. Я мысленно увидел изможденного, израненного ослика, привалившегося к стене постоялого двора, увидел его беспомощные доверчивые глаза и вспомнил о том, как я выхаживал его и как он нуждался во мне. Чувства сострадания и привязанности снова обрели надо мной власть, и я бежал все быстрей и быстрей, пока вконец не выбился из сил.

«В эту минуту он, может, умирает… Или уже умер… Торговцы падалью прибрали его к рукам… И все из-за меня… Я обрек его на смерть… Я оттолкнул его… Я отрекся от него…»

Вот что не переставая твердил я себе по дороге в Танжер. Сам не знаю, каким образом мне удалось так быстро вернуться в город и там, все ускоряя бег, добраться до лечебницы доктора Эванса. Но когда я оказался у ее стен, от страха, еще большего, чем усталость, я едва дышал, и мне пришлось долгое время ждать, прежде чем я смог двинуться дальше. Наконец я переступил порог лечебницы и, не теряя времени на розыски доктора Эванса, сразу направился в конюшню. Дверь была закрыта. От волнения руки мои ослабели, и мне лишь со второй попытки удалось ее отворить. Я почти был уверен, я чувствовал, что мой ослик умер, и другое больное животное уже заняло его место.

Очутившись в конюшне, я окончательно убедился в этом. Там в подпруге стоял какой-то ослик, но он так твердо держался на ногах, у него был такой ясный взгляд и так светились его глаза, что прежним осликом он уж никак не мог быть. Я в нерешительности приблизился к нему. И тут вдруг, о друзья мои, он стал реветь — да так приветливо, весело! Он зашевелил ушами и потянул ко мне мордочку. Он узнал меня, он меня принял, он был мне рад!

Но и тогда я не поверил своим глазам. Я чувствовал себя слишком виноватым, я слишком долго уверял себя, что произошло несчастье. И только один человек мог меня в этом разубедить. И я осмелился прервать работу доктора Эванса — он в это самое время накладывал гипс на сломанную лапу собаки. Я думал, что он будет сурово упрекать меня, но целитель больных животных мягко сказал: «Ты вернул ослика к жизни. Теперь он вне опасности, но раны заживут не скоро, если за ним не будет тщательного ухода. Здесь ни у кого нет на это времени. А сам ты хочешь заниматься им?»

И я воскликнул: «Да пусть у меня руки-ноги отсохнут и всемогущий Аллах покроет мое тело язвами, еще более страшными, чем у ослика, если я снова покину его, пока он не станет здоровым и сильным, каким никогда прежде не был».

Я кинулся в конюшню, и ослик снова заревел от радости и зашевелил ушами. Я прильнул к нему, и у меня все сжалось в груди от счастья.