У ступеней трона

Барсуков вполне сознавал справедливость этих слов и теперь предпринимал «охоту на елисаветинцев» действительно ради спасения собственной шкуры. Кроме того, если он и не знал наверняка, то чутьем угадывал, что елисаветинцы притихли только на время, но не оставили своего замысла. Слишком много выгод обещал им новый переворот, чтоб они отказались от давно обдуманного плана.

«Нет, мы еще не совсем пропали, – думал он теперь, стоя у дверей каземата, куда запер Баскакова. – Так ли, этак ли, а мне бояться нечего… На моей улице будет праздник… А ты, дружок, – прошептал он вслух, обращаясь к Баскакову, – ты не будешь больше мешать Головкину… Я имею полное право о тебе забыть. У меня теперь слишком много дела, чтоб помнить о всяком арестанте!» И, завернувшись в меховой плащ и надвинув на глаза шапку, он торопливым шагом направился к выходу из коридора.

В прежнее время в этом внутреннем коридоре всегда стояло на часах трое или четверо солдат. Караулы тогда назначались от разных полков, назначались в очень большом количестве, потому что солдатам приходилось и дневать, и ночевать в стенах канцелярии. Теперь, с воцарением Анны Леопольдовны, эти караулы еще назначались, но вместо сотни солдат при двух-трех офицерах приходило ежедневно только двадцать при одном офицере, который в большинстве случаев проводил время не в особой караулке, а в коридоре, куда выходили двери казематов. Делалось это по особому распоряжению правительницы, и офицеру, назначавшемуся в караул, вменялось в обязанность следить за тем, чтобы заключенных не пытали ни в застенке, ни в казематах. Офицер обыкновенно помещался у выходной двери и здесь, сидя на диване, или дремал, коротая долгие часы дневного дежурства, или читал какую-нибудь книгу, портя глаза, так как масляная лампа, и день и ночь горевшая на столе, давала скудный трепетный свет.

Барсуков дошел уже до двери, взялся было за скобу, но, бросив быстрый взгляд на молодое, цветущее лицо дежурного офицера, устремившего на него зоркий испытующий взгляд, остановился.

– Скучаете? – спросил он.

Преображенский офицер повел плечами и сквозь зубы отозвался:

– Что ж поделать? Служба!.. Вот, Бог даст, уничтожат это чистилище – тогда не будем здесь скучать…

Лицо преображенца показалось Барсукову слишком юным, даже простоватым, и ему захотелось поразведать о настроении преображенцев. Ему казалось, что такого юнца легко обойти, легко вызвать на откровенность, легко заставить разговориться.

– А вы убеждены, – спросил он, – что Тайная канцелярия будет уничтожена?

– Конечно, – отозвался преображенец, опять пожимая плечами, – говорят, это – непременное желание правительницы.

Барсуков махнул рукой:

– Ну, знаете, вы это напрасно… Не всякому слуху верь! Уничтожение Тайной канцелярии, в особенности теперь, не только невозможно, но даже и опасно…

– Это почему?

– По очень простой, но серьезной причине… – и, произнеся эти слова, сыщик так и впился глазами в лицо собеседника, чтобы поймать впечатление, какое должны были вызвать его слова, – в Петербурге не все спокойно. Переворот, совершенный правительницей, может дать повод к другому перевороту.

Как ни было слабо освещение, но Барсуков заметил, что лицо преображенца покрылось яркой краской. Правда, этот внезапный румянец, вспыхнувший на щеках молодого человека, был простым следствием раздражения, охватившего преображенца, но Барсуков увидел в этом признак смущения и радостно вздрогнул; он был уверен, что напал на след.

– Ну, вы, однако, говорите глупости, милейший! – резко отозвался офицер. – Прежде всего, о новом перевороте никто не помышляет, так как все довольны свержением Бирона, а главное – если бы, паче чаяния, и существовал заговор, то не Тайной канцелярии его предупредить…

Барсуков снова радостно вздрогнул. Юный офицерик – как ему казалось – сам шел в ловушку. В последней фразе слышалась ему не только скрытая угроза, но признание в существовании заговора. И он спросил вслух:

– Отчего же это так, сударь?

– А оттого так, сударь, что Тайная канцелярия прозевала ночной поход графа Миниха. Стало быть, она ни на что не пригодна…

Барсуков позеленел от злобы и вдруг решил поймать своего собеседника врасплох.

– А что, сударь, – спросил он, – среди ваших товарищей много, я чаю, елизаветинцев?

– Как это? – не сразу понял истинный смысл вопроса преображенец.

– Да приверженцев цесаревны Елизаветы Петровны…

Яркая краска негодования еще гуще проступила на щеках офицера.

– Мы все, сударь, – проговорил он, дрожащим от сдерживаемого раздражения голосом, – любим и уважаем цесаревну Елизавету Петровну как дочь великого государя, как принцессу императорской крови, но мы приносили присягу его императорскому величеству и его августейшей родительнице и своей присяги не позабудем… И еще вам, сударь, скажу, – повысил он голос, – вы не по тому адресу обратились. Коли я вам сделал честь разговором, то вам не след бы забывать, что я здесь не по своей охоте нахожусь, а в карауле, и, как русский дворянин и офицер, в ищейки непригоден… На это нужно иметь особую совесть…