У тебя есть я

– Был момент, когда нам показалось, что она дрогнула. Римма Семеновна никогда в жизни не болела, поэтому первый приступ стенокардии сильно ее напугал, настолько, что она позвонила мне утром на работу и сказала, что, действительно, с собой не унесешь, надо присмотреться к ситуации на рынке, и если она не совсем безнадежная, то, может, действительно пожертвовать чем-то ради ребенка. Знаете, это был самый счастливый день в моей жизни, даже счастливее дня свадьбы! Я просто обезумел, опьянился мечтами о Петенькином выздоровлении и не знаю, как не проболтался жене. Будто Бог отвел, потому что на следующий день бабушка передумала. «Ах, Давид, мы сохранили семейные реликвии в условиях страшнейшего голода, а теперь предлагаешь мне разбазарить их ради ребенка, который все равно умрет? Я понимаю, ваша чистая совесть – это очень важно, но, прости, я не собираюсь платить за нее такую цену, если вы сами не в состоянии понять, что лечение только продлит агонию вашему ребенку».

– О господи! – вздрогнул Зиганшин. – Разве можно такое говорить?

– В то время каких нам только не пришлось наслушаться речей. После этого Оксана еще раз к ней ходила умолять и вернулась ни с чем, если не считать синяков по всему лицу. Она была в таком отчаянии, что наотмашь билась головой обо все подряд, а бабушка спокойно на это смотрела. Ну, в общем, мы что-то еще наскребли, мама прислала, сыновья ее нового мужа, как ни странно, сильно помогли, хотя мы никогда в жизни не виделись. Хватило еще на один курс, а потом всё.

– Простите, что вам пришлось вспомнить…

– Это всегда со мной, так что не извиняйтесь.

Дымшиц вытащил из ящика стола пачку сигарет, достал одну, попытался прикурить, но палец соскакивал с колесика зажигалки, пламя не загоралось, и Зиганшину пришлось помочь. Давид Ильич глубоко и прерывисто затянулся.

– Я в порядке, в порядке.

– Извините.

Зиганшину вдруг самому невыносимо захотелось закурить.

– Мы потом долго не общались с бабушкой, и с Маргаритой тоже, наверное, наши пути в конце концов бы разошлись, но, к счастью, мы вместе работали, а потом она стала женой Кости, так что родственные связи не оборвались, а по прошествии лет я их и с самой бабушкой наладил. Почти получилось убедить себя, что она старый человек, и когда Петенька умирал, тоже была уже старым человеком, поэтому глупо было тогда ждать от нее адекватного поведения, и теперь сводить с ней счеты еще глупее. Оксаночка, конечно, не смогла с ней примириться, но мне разрешала видеться с Риммой Семеновной, потому что от своих корней отрекаться нельзя. Ну а я… – Дымшиц снова глубоко затянулся и, выпуская дым, вежливо помахал рукой перед носом Зиганшина, – откровенно говоря, я видеть старую каргу не мог, в точности как Раскольников. Только действовать следовало, когда Петю еще можно было спасти, а после что толку топором махать? Да, надо было, конечно, как Раскольников. Ну отсидел бы я даже и пятнадцать лет, так все равно сейчас бы уже вышел.

– Давид Ильич, вас бы тут же раскололи.

– Да ну…

– Уж поверьте мне. Если бы вдруг вас не взяли по горячим следам, то при попытке сбыть краденное – немедленно. Сесть вы, конечно, сели бы, но сыну ничем не помогли.

– Да? Слушайте, прямо камень с души. В общем, я решил, что если бабушке нужно мое прощение, то она его получит. Как бы то ни было, она мать моего отца.

Зиганшин молча кивнул.

– Время от времени я изображал почтительного внука, но не слишком часто, и отношения оставались прохладными, поэтому я очень удивился, когда после смерти Риммы Семеновны оказалось, что она завещала нам с Оксаной коллекцию картин, причем сделала это очень серьезно и основательно, как в классическом английском детективе. Я и не думал, что у нас человек может так красиво обставить свою последнюю волю. По условиям завещания нам с Оксаной переходило все содержимое несгораемого шкафа, какое обнаружится там в момент его официального открытия после смерти бабушки. Код замка хранился вместе с завещанием в запечатанном конверте, бедная дама-нотариус вынуждена была ехать со всеми нами в квартиру бабушки, открывать сейф, и составить подробную опись всего, что там нашла.

Давид Ильич нахмурился какому-то своему воспоминанию и долго тушил окурок в белом блюдечке с тусклой позолотой по краю.

– Мы с Оксаночкой так и не поняли, что это было: оливковая ветвь или плевок в лицо, – усмехнулся Дымшиц, – но так или иначе, а в руках у нас очутилась ценнейшая коллекция живописи.

– А как к этому отнеслась Маргарита Павловна? Не возмущалась таким решением своей матери, не пыталась опротестовать завещание?

– Рита думала, что мы с ней равноправные наследники, и после смерти Риммы Семеновны собиралась делить все пополам. А когда я сказал, что по закону все перейдет ей, сразу обещала решить нашу жилищную проблему, как только вступит в права. Помню, когда завещание огласили, первыми ее словами были: «Вот видишь, Дава, мама была добрым человеком, и все сделала как нужно». Только быстро выяснилось, что это нужно было совсем наоборот.

– То есть?