У тебя иное имя

Хулио уже заломил ей руки и дал увесистую пощечину. Лицо его исказилось — теперь это было лицо вульгарного и жестокого мужчины. Но Лаура не испугалась, она понимала, что это всего лишь спектакль: жестокость Хулио не причиняла ей боли, она заставляла вспомнить давно забытые неосуществленные фантазии. И когда Хулио, осыпая Лауру оскорблениями, принялся срывать с нее одежду, она стала стонать так, словно вместе с болью испытывала острое наслаждение, а потом упала на пол, прикрывая груди руками, словно была робкой стыдливой девственницей, от чего Хулио совсем потерял голову. “Кто я и где я?” — спрашивала она себя, подчиняясь приказам Хулио, а в памяти у нее всплывали сцены из фильма про рабынь, который в отрочестве был причиной многих ее бессонных ночей.

Когда, вконец утомленные, они перебрались в постель, Хулио, снова ставший нежным и деликатным, налил Лауре вина и предложил сигарету. Он хотел сварить и кофе, но она отказалась: ей не хотелось ни на минуту отпускать его от себя.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

Вместо ответа она прижалась к нему, словно хотела спрятаться в него, как в футляр, защищающий ее от житейских невзгод. — Так значит, все это существует, — произнесла она еле слышно, словно стыдилась признаться, насколько она неопытна.

— И это только начало, — уверил он, и в голосе его прозвучало некоторое превосходство.

— Ты знаешь, что тебе совсем не идет иметь канарейку?

— Почему? — удивился он.

— Не знаю. Просто ты кажешься таким угрюмым... На любителя домашних растений ты тоже не похож, и у тебя их нет.

— На самом деле мы с канарейкой враги, — улыбнулся Хулио. — Я купил ее когда-то, чтобы подарить сыну на день рождения. Но моя бывшая жена заявила, что не потерпит в доме никакой живности, и мне пришлось оставить канарейку у себя.

Пока Хулио и Лаура разговаривали, канарейка пищала в своей клетке так пронзительно, что почти заглушала их голоса. Лауре почудилось, что происходит что-то странное. Был все тот же воскресный день, и в окно все так же светило солнце, но Хулио вдруг весь напрягся и начал прислушиваться к писку птицы, словно в нем был какой-то смысл. Лаура смотрела на него, и ей казалось, что каждое движение каждого мускула его лица было подчинено одной цели: расслышать то, что хочет сообщить канарейка. Рот Хулио скривился и превратился в отверстие, единственной задачей которого было сдерживать дыхание, ноздри раздулись— казалось, пение птицы входит и через них тоже, а глаза неподвижно смотрели в одну точку на стене, словно отведи он их на миг — и возникнет посторонний звук, который помешает расслышать и понять сообщение.

— Что ты слышишь? — спросила Лаура.

Хулио встал с кровати и некоторое время стоял, как был, голый, на ковре, словно не зная, куда направиться.

— “Интернационал”, — сказал он. — Эта птица поет “Интернационал”.

Он направился в гостиную и ударил по клетке, чтобы музыка стихла. Но птица вспорхнула и запела еще громче. Лицо Хулио исказилось гневом. Он открыл дверцу. Канарейку он поймал почти сразу. Вытащил ее из клетки, посмотрел на крохотную головку, торчащую над его сжатым кулаком. Несколько мгновений они смотрели друг на друга с недоверием, потом тоненькая шейка вдруг ослабла, и головка упала на пальцы Хулио. Птица была мертва.

— Что случилось? — донесся голос Лауры из спальни.

Хулио с зажатым в кулаке трупиком пересек гостиную, вошел в спальню и остановился перед Лаурой, глядя ей в глаза.

— Сердечный приступ, — сказал он. — Умерла от сердечного приступа.

— Ты слишком крепко сжимаешь, — заметила она.

Хулио расслабил пальцы, и тельце птицы съежилось внутри его кулака.

— Это сердце, — еще раз повторил он.

Лаура ничего не сказала. Взявшись за краешек простыни, она потянула ее на себя, прикрывая грудь. Жест этот вызвал немедленную реакцию у Хулио. Положив птицу на рукопись Орландо Аскаратэ, лежавшую на тумбочке возле кровати, он резко сдернул с Лауры простыню, и она, обнаженная, инстинктивно сжалась.

— Одевайся, — глухим голосом скомандовал он.

Напуганная Лаура поднялась и начала собирать свою одежду, разбросанную по всей комнате. Хулио, сидя на кровати, неотрывно следил за ее движениями. Взгляд у него был воспаленный, губы сжаты от сознания собственной силы и от желания.

Когда Лаура наполовину оделась, он поднялся, подошел к ней, привлек к себе и снова принялся создавать при помощи ее тела немыслимые архитектурные композиции.

Время от времени она открывала глаза, чтобы посмотреть на трупик птицы, а потом снова закрывала их, как закрывают крышку собственного гроба, удостоверившись, что вокруг уже не осталось ничего живого. Птица уверяла ее, что смерть существует, заставляя подвергнуть сомнению незыблемость тех основ, на которых держалась ее жизнь. И она получала еще большее наслаждение от того, что с ней происходило и что казалось ей сном...

Когда желание было удовлетворено, его место заняла любовь. И они вернулись в постель, и ласки уступили место словам.