У церкви стояла карета

Я пожал плечами. Из-за деревьев солнце не проникало в Безымянную даже в предзакатные часы, так что становилось прохладнее. Я снял толстовку и дал ее Вике. Мы помолчали. Прошлись по лесу, держась за руки. Постояли возле большого муравейника. Потом я положил на самый верх веточку, и насекомые принялись ползать по ней, шевеля усиками и сталкиваясь друг с другом.

Захарка лупу достал! Говорит, что можно муравьев попалить, если пропустить через стекло солнечный лучик. Мне муравьев жалко стало, так что я предложил поймать осу и сжечь ее. Ненавижу ос, вредные они! Мама часто пугает ими, что укусит одна – просто больно, а укусит пять ос – и помереть можно. Как бы осу живую поймать? Сачком?

– Вы когда домой, Вика?

– Я одна боюсь.

– Пошли с нами. Нас трое, мы сильные, выведем вас.

Девушка посмотрела на меня, чуть покраснев.

– С вами одним я бы охотнее пошла.

– Давайте так. Убежим вперед, пусть догоняют!

Вику можно было бы поцеловать. Уложить на траву или отвести домой и делать, что душе заблагорассудится. Поврежденные пожирателями памяти податливы и незлобивы, они чаще идут на поводу у самых примитивных, понятных инстинктов. Безусловно, Вике я понравился, иначе она не говорила бы приятных вещей, но пользоваться ее частичной беспомощностью, подавленностью я не имел права, так что просто коснулся губами ее щеки.

Головная боль не давала уснуть, так что я включил телефон и принялся надиктовывать то, что узнал от Ивана-председателя. Говорил все подряд, чтобы потом архивные служащие восстановили историю забытых деревень. В заброшенной церкви, где пробивались сквозь щербатый пол молодые березы, а росписи на стенах и колоннах облупились до полной неузнаваемости, особенно покойно было рассказывать о чем-то скрытом, потаенном: то ли о заново обретенном достоянии общей памяти, то ли о сказках, ушедших в прошлое за ненадобностью. Я старался перемежать истории, только в охоточку говорилось, почему-то, об одной лишь последней Безымянной, о муравейнике, о песнях захмелевшего старика, о девушках, бежавших в города, да так и оставшихся там в неведении о том, что пожирает заживо их родителей упырь. Все незамысловатые ситуации, но все же цельные, всеобъемлющие в своей простоте.

К рассвету я вымотался окончательно. Мигрень не проходила, а от собственного монотонного голоса, читающего проповеди мертвым святым с потрескавшимися лицами, становилось только хуже. Я начал жалеть председателя. Ему приходилось еще пуще, и, будь Концарёв сто раз прав в своем праведном гневе, его измывательства над пожирателем памяти перешли границу самого обыкновенного садизма. Выключив диктофон, я вытянулся прямо на полу и почти моментально уснул.

– Вставай, солдат, труба зовет!

Концарёв выглядел свежим и счастливым. Он стоял надо мной, широко расставив ноги, и снизу походил на колосса, стерегущего пролив, разве что факела не хватало. Я с неохотой поднялся, протер глаза, достал из кармана жвачку и сунул в рот пару подушечек.

– Не спалось? – сочувственно поинтересовался Концарёв.

– Ужасная ночка.

– Понимаю, но ничего поделать не могу. Разделайся с ним побыстрее, и все закончится.

– До следующего раза.

– А! – Концарёв махнул рукой. – Он то ли случится, то ли нет, пожирателей памяти все меньше рождается, да и переловили мы большинство. Пошли.

На улице хорошо было, светло. И дышалось особенно вольно. Я зажмурился и стряхнул с себя остатки короткого сна.

– Что за девушка, к которой ходишь? – спросил Концарёв.

– Вика? Она к бабушке приехала два года назад и попалась в ловушку Ивана.

– Вот как...

– Ее в Кострому надо сопроводить. Она там учится. На юриста.

– Училась, – поправил Концарёв. – Увы, ее никто там знать не знает, как будто сам не понимаешь. Подыщем ей спецучреждение, пусть адаптируется.

– Как спецучреждение? Зачем?

– Что-то ты, Семенов, больно часто начал этот вопрос задавать. Девушка и так психически и эмоционально нестабильна, а когда пожирателя памяти ликвидируем, так вообще один бог знает, что с ней случится.

– Ничего не случится. Не вспомнит она ничего.

– Тебе-то откуда знать? – бросил Концарёв.

Мы зашли в дом председателя, где Пустодомкин обжигался растворимым кофе из пакетика «три в одном», а Иван сидел за столом, уронив голову на руки. Хлопок двери привел упыря в чувство, он вперился в меня неживым своим взглядом, попытался улыбнуться.

– Тоже страдаешь, друг Колька.

Я промолчал. У Концарёва получилось вывести меня из равновесия, и я решил пока не говорить ни с ним, ни с Иваном, а просто достойно завершить начатое и попытаться уговорить начальника уже после этого.

Что такое любовь? Спроси что полегче! Я так думаю: любовь – это когда живешь с ней год, другой, десятый, двадцатый – и не надоедает. Завидки берут, когда такие семьи видишь. А знаешь, может, это только при распахнутых дверях все в них хорошо, а щелкает засов – и баста! – врозь сидят, волком смотрят. Помнишь, как дядя Толя умер? Тетя Маша ни слезинки не проронила, а ведь столько вместе прожили! Поди ее пойми, любовь эту.