У великих истоков

— Зарницы… Хорошо! Это к хлебу зарит, — говорит Василий Иванович Качалов.

Он сидит возле рояля, у двери балкона. В светлом прямоугольнике открытой двери четким контуром обрисовывается его высокая изящная фигура.

Разговор, как обычно, идет в большой гостиной, где собираются после вечернего чая.

Сумерки делают комнату меньше и как-то сближают людей. Все всматриваются в не измененное сейчас гримом лицо Качалова, прислушиваются к его рассказу.

— Верно выразить виденное может только подлинное искусство! — говорит Василий Иванович. — Природа, — он указал на голубую даль, — природа — вот высший образец, а лучшее ее творение — человек!

И, не чинясь, прочел стихи с тем удивительным соединением простоты и патетики, которое ему было свойственно:

Что в том, из ада ты иль с высоты небесной!
О, красота! Большой, простой и страшный зверь,
Когда в безбрежности любимой и безвестной
Твой шаг, улыбка, взгляд мне открывают дверь!

— Дверь в новый мир открылась мне внезапно! Вот об этом и хочу рассказать сегодня…

Усевшись поудобнее, Качалов продолжал:

— Это произошло в октябре семнадцатого… Мне тогда было чуть за сорок! Нечего греха таить — некоторые российские интеллигенты вели себя в те годы подловато. Саботаж учителей, врачей — что может быть омерзительнее! «Их пример — другим наука!» Как и многие актеры того времени, я был идейно рыхл и политически невежествен. Правда, семена, брошенные в наш театр Горьким во время революционного подъема, дали всходы, но их иссушили годы тягчайшей реакции.

Февральская революция дохнула воздухом митингов, собраний, выборов. Керенского многие из нас считали революционером и демократом. Все было интересно, ново, делало гражданином, поднимало в собственном мнении! Кадеты, эсеры, меньшевики — сколько оттенков «свободной» мысли! Выбирай любой… И только одна опасность, как нам тогда казалось, грозила новой жизни: большевики! Они для нас появились вместе с революцией. О них кричали в газетах, твердили на митингах. И пошло: «Долой войну! Долой эксплуататоров! Фабрики — рабочим! Землю — крестьянам! Социалистическая революция! Вся власть Советам!» А я в Советы не выбираю, — стало быть, это власть не моя, стало быть, она направлена против меня! Газеты трубили, на собраниях твердили, что большевики — узурпаторы, захватчики, насильники, что они рвутся к власти, враждебны русской культуре, моему очагу.

В сентябре на свободных общих выборах в Москве большевики получили большинство в семи крупнейших районных думах, на окраинах. Опасность, как нам казалось, нависла над Белокаменной. И вот она пришла реально — Октябрь.

В Петрограде в канун II съезда Советов, в разгар выборов по всей стране в Учредительное собрание, большевики почти бескровно захватили власть, арестовали членов Временного правительства. Керенский едва успел бежать и собирал в Гатчине верные полки. Но Москва — не Петроград. Москва — сердце России! Тотчас был создан из представителей всех партий Комитет общественной безопасности при городской думе. Командующий округом полковник Рябцев расстрелял в Кремле солдат 56-го полка, сагитированных большевиками. Многие интеллигенты тогда считали: как в 1812 году — подымется Москва и спасет Россию!

— Мне хочется рассказать не о том, что всем известно, — продолжал Качалов, — не о мыслях и чаяниях народа, а о наших настроениях тех дней, о настроениях людей, которые мыслили себя «над схваткой»! Не скучно ли, друзья?

— Что вы! Что вы! — раздалось вокруг.

— Тогда иду дальше… К тому времени наш театр имел свою студию. Она находилась в арендованном доме на Скобелевской, ныне Советской, площади, наискосок от дома генерал-губернатора, в котором с первых дней Февральской революции обосновался Московский Совет.

В первые месяцы Совет был меньшевистским. Но к Октябрю большинство перешло к большевикам. Дом генерал-губернатора стал штабом восстания.

Студия оказалась вблизи этого штаба. Театр в те дни, понятно, не играл, но все наши помыслы были прикованы к нему.

В том же доме, где помещалась студия, наверху находился детский сад нашего театра. Мы открыли его в войну, когда стало туго с продовольствием. Обычно в детском саду дежурили матери. В предоктябрьские дни эта обязанность перешла к отцам. Старшим был я.

Двадцать шестого октября семнадцатого года дети, приведенные с утра, так там и остались. Двадцать восемь ребятишек с разных концов города — куда их под выстрелами развозить! Продукты и дрова у нас имелись. Дети чувствовали себя отлично, то и дело забирались на подоконники: оттуда видна вся площадь!

Возле дома генерал-губернатора было оживленно. Входили и выходили вооруженные москвичи. По Тверской вниз к Охотному ряду рыли окопы, строили баррикады. У выходов с площади стояли патрули. Мы были отрезаны и пребывали как бы под охраной.