У великих истоков

На горизонте уже видны байкальские горы со снежными вершинами. Потом открывается сам, скованный льдом, Байкал с застывшими у пристани пароходиками.

Мы высыпаем на берег, поем:

«Славное море — священный Байкал…»

Глава шестая Семь лет спустя

1

Парижская цветочница была очень приветлива.

Я попросила сделать венок из красных роз и алых гвоздик. Объяснила:

— Еду на Пер-Лашез…

— Как же, Пер-Лашез! Знаю, знаю, — живо откликнулась девушка, и мне показалось, что ей понятно мое желание.

У центральных ворот знаменитого кладбища при входе — полицейский пост.

Красавец ажан с готовностью поддерживает мой тяжелый венок.

— Какую могилу угодно найти даме?

— Мне нужна Стена федератов.

— Стена федератов? — Полицейский удивленно оглядывает меня. Вынимает карту. Разыскивает какую-то точку, объясняет: — Сначала по главной аллее, потом свернете влево, подниметесь вверх, затем пойдете вправо. Старайтесь держаться правой стороны. Вот здесь полянка, деревья, а это — Стена федератов.

На небольшой площадке высится памятник какому-то генералу. Дальше тянутся мавзолеи, роскошные статуи, бюсты, гробницы. Все в идеальном порядке.

Чем дальше углублялась в этот город мертвых, тем все яснее становилось: Пер-Лашез — кладбище парижских богачей.

Идти нелегко: продавщица сделала славный венок.

Спрашиваю у какого-то прохожего:

— Будьте добры сказать, где находится Стена федератов и верно ли я иду.

— Стена федератов… Стена федератов?.. Нет, не знаю, не видел.

К счастью, попался на пути рабочий, вывозивший на тачке опавшие листья.

— Скажите, товарищ, где Стена федератов?

От неожиданности рабочий выронил грабли:

— Стена федератов? Вот там. Нет, нет, подождите! Я проведу. Пойдемте.

По дороге он говорит:

— Вы иностранка и, наверное, русская. А венок несете на могилу коммунаров. Спасибо. Дайте помогу.

Вдали показалась ограда. Кладбище в этом месте было похоже на пустырь. Несколько старых деревьев, дальше — позеленевшие от времени кирпичные стены. Маленькая прогалина, а влево…

Я скорее почувствовала, чем узнала… Волнуясь, поблагодарила моего провожатого.

Посередине мраморной доски крупные цифры — 1871. Кругом опавшие листья, заросшие дорожки. Кое-где на стене развешаны дешевые вечные венки, сделанные из какой-то красноватой массы.

Невдалеке одинокая могила со знакомым бюстом члена коммуны Делеклюза.

2

28 мая 1871 года — последний день Парижской коммуны.

28 мая 1927 года стало последним днем моей жизни с сыном.

Мой мальчик ушел от меня так неожиданно, так ужасно!

* * *

— Мамочка! Расскажи про фронты. Расскажи, как вы воевали.

— Все расскажу, все опишу. Прочтешь ты, прочитают все дети. Только не торопи, дружок. На все будет время.

Нет, не хватило нам времени, любимый!

И мне приходится выполнять твою просьбу после твоего ухода!

Я начала писать эту книгу много лет назад. Писала, как могла, как запомнились, как отложились в памяти события и переживания далеких теперь уже лет моей юности. В моих воспоминаниях много личного, интимного. Но через все годы я прохожу вместе с тобой, мой мальчик, прохожу, ощущая рядом тебя, тепло твоей жизни…

* * *

После окончания гражданской войны, в 1921 году мы снова оказались в Томске. Я была редактором газеты, председателем комиссии по чистке парторганизации. А мой малыш был почти всегда рядом.

В редакции газеты Мурзик — свой человек. Подружился с сотрудниками, знает всех посетителей.

Весной ему сшили шинель и сапожки. На улице он козыряет красноармейцам.

Один из секретарей редакции, комсомолец, уходил по призыву в армию. Мурзик так «напутствовал» его:

— Вы уезжаете в Красную Армию! В Красной Армии очень хорошо. Очень хорошо!.. Там дают много конфет и пряников!

* * *

Тула. Мурзик часто обходит со мной мастерские. Он знает каждый цех во второй механической.

На заседаниях партячейки тихонько сидит в углу и внимательно слушает взрослых.

На митингах — всегда возле трибуны.

— Рурская забастовка будет поддержана всеми… — услышала я, как однажды он «просвещал» свою подружку, дочь дворника.

* * *

И вот мы опять в Москве.

Сын уже большой. Когда я возвращаюсь после болезни из Харькова, он трогательно и заботливо ухаживает за мной.

Потом мы вдвоем едем в Харьков. Я с головой окунаюсь в литературную работу, в издательское дело.

Видимся с Мурзиком мало — до моего ухода в издательство и изредка за обедом. По вечерам у меня бесконечные заседания. Сынок обычно просит, когда вернусь, обязательно посидеть у его кровати.

А наутро:

— Ты опять не сидела, милая мама!

— Но ведь ты крепко спал.

— Спал, а все слышал. Ты подошла ко мне, зажгла огонь. Я видел — бледная, усталая, и не хотел приставать. Думал — сама посидишь. Потом тихонечко встал, заглянул в щелку. Ты долго ходила по комнате, потом говорила по телефону…

И спустя несколько минут:

— Хорошо Игорю: его мама целый день дома. И сестренка у Игоря есть.

— Ты бы хотел, чтобы твоя мама тоже целые дни была дома?

Мурзик долго думает, потом твердо говорит:

— Нет, мамочка! Я хочу такую маму, какая у меня есть!

* * *