У великих истоков

В вагон, стоявший на станции Киев-пассажирская, вошла красивая, хорошо одетая женщина.

— Я жена мобилизованного врача Багрова… Вы — женщина и мать. У меня тоже скоро будет ребенок… Муж хирург. Сегодня за ним пришли — немедленно собраться и с начглавсанупром выехать на фронт. Муж сказал мне: «Не могу отказаться. Не потому, что боюсь репрессий. Если так экстренно требуют, — значит, нужно до зарезу…»

— Ваш муж сказал сущую правду. Нам очень нужны врачи.

— Я хочу просить об одном: не оставляйте его в частях, когда минует острая необходимость.

— Хорошо, обещаю.

— И еще… Пусть меня известят, если он погибнет.

— Обещаю и это.

…Специалисты-хирурги были собраны в несколько часов.

Утром меня срочно вызвали в Совнарком, протянули длинную телеграмму с традиционным адресом: «Всем, всем…»

Командир Богунской бригады сообщал, что у него нет ни одного врача, «даже фельдшера, гады, разбежались. Больные и раненые валяются без призора; как же идти в бой, драться с врагами!».

После того как мы оставили Харьков, с врачами действительно плохо, но в перевязочных отрядах, летучках — полный комплект. Необходимо выехать самой. На месте налажу санитарную помощь, побываю в наступающих частях. И хотя товарищи из Совнаркома возражали против моего отъезда и мне пришлось долго спорить, удалось настоять на своем. Уезжала со спокойной душой: в Киеве оставались Данишевский и Дремлюг, на которых можно было целиком положиться.

* * *

Ритмично покачивается вагон. Позади осталась сутолока последних часов — разговоры, доклады, распоряжения и… сынок. Его привезли товарищи, побывавшие в Москве.

Спокойно озираясь по сторонам, он выкатился из-за портьеры, что прикрывала дверь моего кабинета, и уверенно затопал к столу.

Во всем была виновата бабка. Ей тоже хотелось минутку побыть со мной на прощание, вот и пустила в ход сильнодействующее средство. Знаю, она стоит за портьерой и зорко следит за своим питомцем.

А Мурзик между тем благополучно добрался до стола и уткнулся личиком в мою юбку.

Григорий Михайлович Данишевский, докладывавший мне о делах, ласково гладит мальчика, а он взбирается ко мне на колени и на минутку притихает. В кабинете беспрерывно звонят три телефонных аппарата. Это, видно, пугает малыша, он протягивает ручки к шевелящейся портьере — там бабка, с ней спокойнее и привычнее.

— Мама, идем… — И обращается к Данишевскому: — Ступай себе мимо…

Эту фразу Мурзик произносит всякий раз, чтобы напомнить о себе, когда ему надоедает слушать разговоры взрослых. Но тогда на меня не подействовал даже этот призыв.

— Не могу, сынок. Занята. Иди к бабусе.

Ребенок направился к портьере. Но бабка, видимо, решила выманить меня из кабинета. Не прошло и минуты, как Мурзик снова оказался в комнате. В глазах стоят слезы. Еще секунда — разревется. А рядом приемная, в ней много народу. Детский плач покажется весьма странным аккомпанементом.

— Пойдите пообедайте, — уговаривает Данишевский.

Секунда — и сынок барахтается у меня на шее. Мы стремглав налетаем на бабку — «Не занимайся натравливанием!» — и с хохотом мчимся по коридору, соединяющему дворец бывшего сахарозаводчика Бродского с бывшими комнатами для прислуги. Там, в крохотных клетушках, наша квартирка. Окна выходят в цветущий сад. Загаженный, изрытый гайдамаками, немцами, петлюровцами, которые искали потаенных ходов и кладов, сад приведен в порядок сотрудниками Главсанупра.

Аннушка, верная спутница моих скитаний, потчует, приговаривая:

— Ешь, беглая! Когда-то снова тебя увиди-и-им!..

Заслышав в голосе бабки слезливые нотки, Мурзик настораживается.

— Береги его, Аннушка!

— Без тебя знаю, что делать! За мальца не тревожься… Себя побереги! Убьют тебя! Чует мое сердце, убьют…

* * *

Поезд идет быстро. Вот наконец и Миргород — город, с детства населенный для каждого бессмертными гоголевскими персонажами. Кажется, вот-вот по перрону заковыляет Иван Иванович, несущий в поветовый суд жалобу на Ивана Никифоровича за оскорбление «гусаком», или вылетит, сидя верхом на ведьме, семинарист Хома, или задребезжат дрожки Пульхерии Ивановны, пожелавшей «обревизировать свои леса»…

Миргород. Значит, скоро Полтава. Всеми делами там руководят Егоров и Козюра. В губревкоме — Дробнис. Козюру знаю по Курску. Яшу Дробниса нашли раненым, когда захватили Харьков в начале января 1919 года. Накануне ночью гайдамаки петлюровского атамана Балбачана расстреляли руководящее ядро большевистского подполья. Дробнис сумел уползти с простреленной грудью.

Полтавское направление впитало в себя все решительное и боеспособное. Это трамплин, с которого будем прыгать на Харьков, на Донбасс. У Полтавы собраны лучшие силы, здесь решится — или дальнейший откат, или переход в наступление.

Вокзал забит составами. У перрона несколько санитарных летучек. Входят и выходят раненые.

— Перевязку!.. — несется кругом.

Медицинского персонала не видно. В зале третьего класса яблоку негде упасть: все забито ранеными.

— Сестрица, братец, перевяжите…

— Попить, попить, товарищ-и-и…