У великих истоков

Начался 1927 год. Я готовилась к поездке за рубеж: меня собирались командировать на Выставку книги в Лейпциг. Очень хотелось взять с собой ребенка. Я понимала, что с ним будет трудно, но так велико было желание долго быть вместе!

— Возьми меня, мамуля! Может, мне больше никогда-никогда не удастся туда попасть…

— Что ты, любимый! Вся твоя жизнь впереди. И она будет солнечной. Ведь мы за это боролись.

— Ну хорошо. Тогда расскажи, как все будет при коммунизме.

— Это очень трудно, сынок. Такие ребята, как ты, доживут, увидят. А рассказать почти невозможно.

— Без тебя, мама, я не хочу доживать, — сквозь слезы говорит Мурзик.

Весна пришла поздняя, но дружная.

Госиздат Украины находится почти рядом с домом, и Мурзик часто провожает меня на работу.

Каким же нежным, ласковым проявил себя сынок, когда меня свалила злокачественная ангина!

Ребенку долго запрещали входить ко мне в комнату. Наконец разрешили. Мальчик был просто счастлив. А что с ним творилось, когда увидел меня на ногах!..

— Ты в чулочках, — значит, уже совсем выздоравливаешь! — И закружился, запрыгал по комнате.

* * *

Промелькнула первая половина мая. В четверг был сильный ливень, и я задержалась на заседании правления. Часов около пяти приоткрылась дверь, в кабинет заглянула робкая сероглазая мордочка Мурзика.

— Я сейчас, сынок! Подожди минуту.

Неясная тревога заставила меня отложить все дела, пойти вслед за сыном. Он бросился ко мне навстречу, молчаливый и бледный. Одна ручонка беспомощно повисла вдоль тела, с нее сбегали капли крови. Ребенок, взволнованный моим испугом, разрыдался:

— Меня укусила собака…

Соседи рассказали, что Мурзик долго играл с собакой, что это доброе, ласковое животное. Но тревога не покидала меня.

Ночью подошла к постельке Мурзика:

— Сынок, расскажи, как это было. Собака сама тебя укусила или ты дразнил ее? Я не буду журить, не буду сердиться, только скажи все честно.

Мурзик улыбнулся хорошей, открытой улыбкой:

— Я, мамочка, залез к ней в рот и стал щекотать. Она терпела, терпела, а потом не выдержала. Ты не тревожься, ничего страшного нет.

* * *

В пятницу я рано кончила работу, получила зарплату, купила цветов, фруктов. Мурзик ворвался в комнату с пылающими щеками:

— Ты будешь дома?

— Да, весь вечер. Хочу почитать.

После обеда он сел в своем уголке и стал что-то строгать. Потом отложил инструмент и дощечки, с тоской сказал:

— Так грустно!

Этого не бывало никогда.

Книга вывалилась у меня из рук. Мгновенно к нему. Села рядом.

— Что ты, любимый? Почему тебе грустно? Ну, давай играть во что хочешь.

Ребенок немного оживился:

— Давай в шашки…

— Ладно, но ты ведь меня обыграешь…

Мурзик отвлекся, развеселился:

— Мамочка, когда лягу, посиди возле меня.

3

В субботу мы проснулись, как обычно, с первыми лучами солнца.

— Ну, сынок, давай наперегонки! Кто скорее умоется и оденется? Сегодня мне можно пойти на работу попозже. Успеем погулять.

— И я, мамочка, свободен. Уроки сделаны, учительница придет в двенадцать.

— Тогда за дело!

* * *

Мы с Мурзиком вместе вышли из дому. А домой его принесли мои друзья. Принесли окровавленного, закутанного в чужие одеяла… Он возвращался один, спешил на урок. У здания Госиздата Украины моего мальчика сбил пьяный шофер.

* * *

— Мамочка, что это со мной случилось? Я попал под автомобиль?

— Нет, дорогой. Ты просто упал и разбил головку.

— А почему все в белых халатах?

— Ты в больнице, дружок.

— Мне плохо, мамочка…

Я истуканом сижу в коридоре.

Перелом произойдет сегодня. Падает температура, мальчик начинает потеть.

Часов в пять Мурзик как бы притих. Старшая сестра зовет меня к нему.

Он очень ослабел, но при моем приближении посмотрел на меня единственным уцелевшим глазом, сиреневатым от отеков, и улыбнулся.

Ручонки его вспотели. Повлажнело и все тельце. Температура падала.

От радости, как и от горя, сердце не разрывается. Я вскочила, бросилась по коридору, рванулась к телефону, стала звонить друзьям. Впервые засмеялась:

— Говорят — спасен!..

* * *

Вечер.

Почему так сосредоточен врач? Почему снова собирают консилиум? Все поднялись наверх. Наконец зовут меня. Так, вероятно, идут на эшафот…

Говорит хирург:

— С моей стороны все отлично.

Терапевт:

— Сердце работает хорошо.

Невропатолог:

— Мне не нравится выпадение рефлексов. Мальчик никого не узнает.

— Он очень ослабел, — объясняю я.

— Возможно… Мы ничего не утверждаем. И все же надо быть ко всему готовой.

Как холодно, как одиноко! Вокруг друзья, а я одна!

* * *

После долгих просьб мне около полуночи разрешили пройти к сыну.

В комнате горела только одна свеча. При моем появлении все отошли от постельки.

Мурзик умирал. Сердце еще чуть-чуть билось, но лобик уже похолодел. Когда остыли даже кончики пальцев, я попросила перенести ребенка в мой дом.

* * *

Белая акация у раскрытой могилы и последние комки земли.

«Любовь моя единственная» — написано на мраморной доске у изголовья сына…

Через несколько дней я вновь поехала к сыну.

Тревожное это было время. Убийство Войкова. Поджоги складов в Ленинграде. Опять подняла голову контрреволюция.

Партия, рабочий класс приводили себя в боевую готовность.