У водонапорной башни

Начинается разнарядка… Это самая тяжелая минута для десятника Альфонса. Он коммунист. Особенно трудно ему сегодня — он заснул только под утро после тревожной ночи и все вспоминал упрек той женщины: «Он-то без работы не сидит…» Верно, не сидит. Но если бы Альфонс не работал, тогда бы у докеров было еще меньше отметок в рабочих карточках. И они сами это отлично знают. И та женщина тоже знает. Возможно, она сказала это просто так, под горячую руку. Но все-таки сказала. А ведь слово не воробей… Теперь почти все десятники — хозяйские холуи. В первое время после освобождения все шло иначе, тогда и десятники были другие, наши люди… Постепенно их всех поувольняли. Только один Альфонс каким-то чудом уцелел до сих пор на этой должности. Быть может, просто не посмели его уволить, а может, оставили нарочно, для виду. Когда Альфонс распределяет наряды, он не смотрит — коммунист докер или нет, он старается спасти тех, которых не допускают к работе другие десятники. Конечно, не допускают в первую очередь коммунистов, их просто совсем не берут. Никто не спорит, должность десятника дает Альфонсу кое-какие преимущества, работа есть, он не голодает. Но, в конце концов, разве это преступление? Ведь убеждения его от этого отнюдь не изменились, он никогда их ни от кого не скрывал и не скрывает. Плохо другое: ему все-таки завидуют, и это тяжело сознавать. Да и набор людей в бригады тоже дело неприятное, наживаешь себе врагов. Как ни старается Альфонс быть справедливым, как ни стремится брать в первую очередь тех, кто особенно нуждается в работе, сколько он ни твердит себе: у меня всего шестнадцать жетонов; пусть один жетон не бог весть какое счастье, но это все-таки краюха хлеба, литр молока в доме, поэтому я обязан распределить жетоны как можно правильней, дать вот этому и вот этому; однако всегда может получиться, что одного он забудет, а насчет другого ошибется. Стоишь на товарной платформе, лампа, висящая прямо над твоей головой, выхватывает из мрака толпу людей, а сам ты возвышаешься над ними, к тебе тянутся все эти руки, руки твоих же товарищей, они отталкивают друг друга, того и гляди вступят в драку.

— Меня!

— Меня!

— Альфонс!

— Меня, Альфонс!

Есть отчего задуматься, волноваться. Нелегкий труд, хоть ты и зарабатываешь на кусок хлеба. «У нас тут невольничий рынок», — говорят ребята, и они правы. А всякие сволочи пользуются этим, стараются расколоть наши ряды, натравить голодных друг на друга.

Последний жетон выдан, крики, толкотня разом стихают, руки, тянувшиеся к десятнику, опускаются. Двести пятьдесят — триста докеров мрачно возвращаются в барак и становятся в очередь. Работы нет, опять нет работы!

— А наших тузов-такелажников, видать, не устраивает эта работа, боятся руки замарать. Или, может, еще погреться хотят?

— Ну что ж, зато другим работа достанется.

Папильон и Жорж, тоже такелажник, даже не поднялись с места, когда началась разнарядка. Оба все так же сидят на скамье возле печки.

— Злятся они на нас, — говорит Жорж.

— Поставь-ка себя на их место, — отвечает Папильон.

Он задумывается на минуту и не сразу доканчивает свою мысль:

— По правде говоря, если бы сегодня не эту чортову сажу разгружали, ты, может, тоже бы полез, толкался, просил, чтобы тебя взяли.

— Что ж, верно, — соглашается Жорж. — Хотя имей в виду, я мог бы куда больше работать, чем теперь работаю… Я часто свою очередь другим уступаю.

— А куда же тебе еще больше работать? Надорвешься, ноги протянешь, — замечает Папильон. — Ладно, хватит разговаривать, вон ребята идут.

Маленький кабинетах снова заполняется народом.

— Всего две бригады взяли, только шестнадцать человек. А остальным что прикажете делать? Подыхать, что ли?

— Если бы этот остолоп Ориоль согласился принять отставку Мока, может, дело лучше бы пошло.

— Эка хватил! Другой найдется!

— Я видел в «Юма» рисунок, очень смешной. Там датский король сидит с Ориолем. И к ним входит Мок, такой щуплый, маленький, уродливый. Входит в зал и протягивает Ориолю бумажку со своей отставкой, а тот ему говорит: «Не видишь, что ли, гости у нас! Нашел время сор из избы выносить». Здорово, а?

— Ну, не очень-то они поссорились — в тот же вечер вместе со своим королем пировали. Животы поглаживали. Мы тоже себе каждое утро живот поглаживаем… с голодухи. А пока что опять десятки миллионов куда-то уплыли. Мокам все можно, не суда же им бояться, там ихняя же шайка сидит.

— Взяточник на взяточнике.

— Ясно, работа для нас нашлась бы, да они не хотят.

— Пароходы приходят? Приходят.

— Только они их в нашем порту разгружать не желают.

— Да не в этом дело, они всю торговлю под корень подрезали с ихним планом Маршалла.

— Согласен, но все-таки пароходы-то еще ходят, а их нарочно в другие порты направляют, только бы не к нам.

— Значит, другие порты у них больше в почете, чем мы.

— Ну, знаешь, гордиться тут нечем.

— Ведь из нашего порта ни одно судно с грузом во Вьетнам не ушло. Ни одно. Понял?

— Зря не говори. В других портах тоже делали, что требуется. Вопрос не в этом.

— А в чем же тогда, в чем, скажи?