— Сергей, кажется, только и делал, что бегал от добра. Сын известного хирурга, он мог жить так, как живут многие не знавшие нужды дети обеспеченных родителей: закончить школу, институт и пробивать себе дорогу, пустив вперед отца — вместо бульдозера. Поначалу все шло по этому проверенному шаблону. Но есть характеры, которые не выносят однообразия слишком прямых дорог и ясных перспектив. Есть люди, которым достаточно одной вспышки, чтобы они перевернули вверх дном свой быт, разорвали сложившиеся связи и очертя голову бросились в жизненный омут. Из таких людей часто выходят путешественники, изобретатели вечных двигателей, писатели, капитаны дальнего плавания, бродяги и блестящие рассказчики — что из кого получится. Наверное, дорога эта самая трудная и самая интересная, она вся вымощена сомнениями, шатаниями и зигзагами. В такой период люди не умеют ни приспосабливаться к жизни, ни приспосабливать жизнь к себе. Они выбирают третий путь: бурно живут, меняя годы на опыт.
По такой дороге и пошел Сергей. Неожиданно для всех он оставил институт, чтобы стать кузнецом-штамповщиком на заводе, оператором на локаторе, декоратором в Большом театре и механиком на ускорителе — и потому что хотелось потереться до крови об острые грани жизни, увидеть, пощупать своими руками, испытать неизведанные ранее ощущения. И эта разбросанность, ставшее системой взглядов отсутствие всякой системы привели его на Север, на котором Сергей с перерывами уже пять лет. Он работал на Новой Земле метеорологом, механиком, аэрологом, попал с упряжкой в пургу, зарылся в снег на трое суток и пристрелил двух собак, чтобы спасти жизнь остальным. Он блуждал по тундре, убил нескольких медведей (в порядке самозащиты — к сведению Ивана Акимовича Шакина), голодал, отъедался и не раз был на той шаткой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Тяжело больной, он почти полгода лечился в Москве, перенес несколько операций, затем вновь ушел в Арктику, снова вернулся и еще раз ушел — на остров Врангеля.
Здесь к Сергею относятся по-разному. Когда он уедет, его будет не хватать многим: и больничному доктору, по звонку которой добровольный истопник Чернышев ночью, в пургу побежит топить печки; и поварихам, которым Сергей всегда притащит со склада мешок муки и напилит сколько надо брусков, снега для воды; и друзьям, которым по душе острый ум, начитанность и сарказм старосты холостяцкой комнаты.
А кое-кто свободнее вздохнет, когда Сергей покинет бухту Роджерса. Потому что этот с виду холодный, спокойно ироничный парень может обжечь, как крутой кипяток, ибо годы скитаний научили Сергея чему угодно, кроме примиренческого отношения к интригам и несправедливости.
И еще о Сергее Чернышеве.
Мы вообще привыкли со снисходительной улыбкой смотреть, как из пушки стреляют по воробьям. На наших глазах бороздят небо сотни самолетов, до отказа нагруженных воздухом; исполинские краны сооружаются там, где нечего делать автопогрузчикам, а доктора физико-математических наук вместе со своими студентами отправляются в подшефный колхоз спасать картошку (один профессор подсчитал, что каждый вырытый им мешок картошки обходится государству в пятьдесят рублей). А мы лишь отдельными и достаточно беспомощными репликами фельетонистов реагируем на вред, который приносит стране эта бессмысленная растрата общественного труда, отсутствие умения — а часто и желания — взять от каждого по его способностям. Мне легче всего было бы разразиться громом рукоплесканий по поводу того, что Чернышев променял электронику и бионику, которыми он бредит в полярную ночь, на рядовую техническую работу специалиста со средним образованием. Но ведь эта работа требует от Сергея ничтожной отдачи — коэффициент полезного действия не превышает 10–15 процентов. И поэтому, отдавая дань уважения его трудной судьбе, я искренне желаю Сергею вновь заняться наукой. А своему любимому Северу он принесет куда больше пользы, будучи инженером и ученым, нежели регистратором полярных сияний.
В тот вечер мы долго сидели у жаркого камина, разговаривая обо всем на свете, вспоминая Москву, которой москвичу, где бы он ни был, всегда так не хватает. Я поглядывал в окно; пурга вела себя как необъезженный жеребец: спрячешься, сделаешь вид, что не смотришь, — успокаивается, подходишь поближе — взбрыкивает копытом. До первого января оставалась лишь одна неделя, и Сергей советовал мне смириться с тем, что новый, 1967 год я буду встречать на полярной станции. А чтобы я не очень переживал из-за лопнувших планов, Сергей подарил мне полуметровый клык моржа, одно из лучших ныне украшений моей квартиры. Я говорю "одно из лучших" потому, что о главном сувенире, добытом в Арктике, расскажу во второй половине полярных былей.
И все-таки Сергей ошибся. Зазвонил телефон: меня срочно вызывал Алексей Жинжило. Он попросил у меня командировочное удостоверение и проставил выбытие сегодняшним числом.
— Вас ждет вездеход, — эффектно закончил он эту сцену.