У Железного ручья

И сейчас же мать закричала пронзительно:

— Не пущу!

На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.

Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:

— Не пущу! Сынов… сынов не губи!

Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:

— Пойдем, родимый, из избы, пойдем… Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем…

Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.

— Бабушка, темно уже, куда мы идем?

— В садик пойдем, в садик.

Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.

Бабушка, крестясь, что-то шептала.

В темноте послышался громкий голос:

— Ну, теперь пошло! Началось — не удержишь!

Кто-то отозвался — видно, пан Пшечинский:

— Мои дурни ушли… К черту в пекло! — И, помолчав: — От хитрая баба! Услала в город своих — и Шумова и Редаля. А мои дурни… им теперь прямая дорога — в тюрьму.

Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.

— Должно, хлеб загорелся…

Гриша узнал голос Трофимова.

Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все «Затишье», должно быть, не спало в ту ночь.

Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:

— Батя… не ушел ты?

Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:

— Нет, не ушел, сынок.

Осунулся Иван Шумов после той ночи.

Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.

В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкам — пугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.

К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.

Рано утром провезли мимо «Затишья» на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.

Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.

Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.

Пшечиниха его жалела:

— Вот был человек!.. За троих работал!

— Га! — отзывался Казимир Пшечинский. — То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь ему — Сибирь… А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!

Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:

— А-а! Явились, соколики… взялись за ум-разум!

Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухо — Гриша не расслышал.

Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.

Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:

— Не издевайся над человеком!

— А ты кто — указывать мне взялся?! Ты что это?! — закричала помещица. — В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!

— Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.

— Грозились! Грозились… А ты в стороне стоял, глядел!

— Что же, не я один — и другие свидетели найдутся…

Перфильевна прищурилась:

— Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?

— А хоть бы и так. — Иван Шумов тяжело передохнул: — Ну, вот на том пока и порешили. — И повернулся к старикам: — Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!

— «Отцы»! — пронзительно закричала Перфильевна. — А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»…

Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!

Перфильевна крикнула им вдогонку:

— Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!

Старики остановились растерянные.

Иван Шумов сказал громко:

— Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.

И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.

А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.

Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.

13

Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.

— Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, — а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!