У женщин грехов не бывает!

У Лерочки тоже была своя очередь. В Москве, в ОВИРе. Сто лет прошло, а он все еще помнит эту очередь за разрешениями на выезд. Толпа стояла на улице, толпа стояла в подъездах, в коридорах не протиснешься. Люди приходили ночью, записывали на руке номера и спали на чемоданах. Почти у всех были одинаковые большие польские чемоданы в клетку. Мама осталась ждать Леру на скамейке, и ей тоже захотелось такой чемодан.

Прямо с сочинского поезда Лера направился в кабинет к чиновнику. У него было несколько банок черной икры и записка от нужного человека. Он потолкался в коридоре, протиснулся, прошмыгнул в дверь, сдал икру и получил бумаженции. До сих пор улыбается, когда вспоминает.

Маму повел чемодан покупать. Она уморила продавщицу: затискала все баулы, каждый замочек открыла, в каждый карманчик сунула нос, попросила самый большой с самой верхней полки. Лера строил глазки на всю галантерею и предвкушал новую жизнь, и боялся первый раз в жизни лететь самолетом.

Мама расплатилась, чек взяла. Лерочка махнул пустым чемоданом.

– Вот увидишь, – шепнула продавщица своей напарнице, – она обязательно вернется и поменяет. Знаю я этих дотошных евреек.

Вернулась мама. Поменяла чемоданчик. Конечно, чего ж не поменять.

Когда мой паспорт штампанули, я поняла, почему меня муж отпустил. В Гурионе мне поставят такой же штамп, и тогда он будет знать точно, «только вирт» у меня или не «только вирт».

Я тогда была жалкой психопаткой, у меня на спине еще не прошли подтеки от ремня, и я боялась, не хотела повторения банкета. Я подняла руки в звенелке и подумала, что надо бы мне сейчас развернуться и быстрее гнать домой, проверить все свое палево, которое я могла оставить в домашних компах. Но я хотела к Лерочке, к тому же последний раз. Ладно, думаю, как-нибудь. И дальше топаю, обуваю назад свои сапоги.

В самолете меня знобило. Я сдала в багаж дубленку, но в майке замерзла. Коньяк был, конечно, я свинтила пробочку с пластиковой бутылки. Анечка меня журнальчиком от стюардессы прикрывала.

Мне вставило быстро, потому что устала, и все смешалось в моей голове. Я вспомнила свою тетку, на детской фотографии, с ногами. К чему? Сейчас-то зачем вспоминать про тетку? Раньше да, раньше мне всегда помогала тетка. Посмотришь на инвалидное кресло – и сразу исчезают все вопросы к своей жизни. И тут опять, после взлета, я вспомнила теткино кресло, и бабку, и «уазик», и шофера.

Я начала сама с собой ругаться: «Да! Я убежала зимой из дома! Потрахаться с Лерой! И что?». «Ира, но тебе ведь объяснили: сначала посинели пальцы, потом вся ступня онемела, а когда бабку пригнали в областную больницу, было уже поздно».

– Чай или кофе? – спросила стюардесса.

– Чай, – я ответила.

Она прошла, и я опять свинтила пробку. Истерила по-тихонькому, мои загоны были похожи на разборки в учительской. Ребенок, нахальная рыжая девочка, огрызалась с консервативной жесткой директрисой. Девчонка визжала: «При чем тут бабка? У нее своя была жизнь – у меня своя». Директриса хватала за горло: «Ты, может быть, желаешь, чтобы и твои дети всю жизнь тебя спрашивали, где отец? И что ты им ответишь? Ушел, потому что ты очень хотела потрахаться с Лерой?». «Да! Хотела!» – тупила девчонка. Директриса душила: «ОК, ты хочешь трахаться с Лерой? Но почему же тебя так пугает какой-то несчастный таможенный штампик?».

Тепло от коньяка опустилось вниз, я согрелась и опять услышала Лерочкин запах. Я его еще помнила тогда, в самолете. Я уже искала его и облизывала губы. Если бы мне сказали тогда: «Зайка, сигани с парашютом, не парься за штампы, – я бы и сиганула. И меня испугало, вот это мое стремление необузданное испугало. Консервативная холодная тварь, живущая во мне, совсем затюкала глупую рыжую Ирочку.

И тогда я замирила. Сама с собой договорилась. Еще разочек открутила пробку, сощурилась в иллюминатор на облака и пьяненько так, беспардонно, попросила: «Господи! Не пускай меня к этому человеку. Если самолет упадет – я не обижусь. Я хочу Леру. Но Ты не пускай». Свет резал мои пьяные глаза, я добавила еще глоток и начала наглеть: «Господи! А если пустишь? Значит… можно?».

Стюардесса подвезла тележку с обедами.

– Ягненок или курица? – она спросила.

Я вздрогнула, не сразу поняла, о чем это она. Мне с моими нервами везде мерещились тайные знаки.

– Ягненок, ягненок, – Анечка сказала, она знала, что я люблю.

Эти сомнения довели меня до трясучки. Когда мы сидели в «Раджане», ждали ключи от номера, у меня начал дергаться глаз. Я обалдела, у меня никогда не было никаких нервных тиков. Я рукой так облокотилась, висок прикрыла ладонью, чтобы не видно было, как я моргаю.

Все бесило меня. Чай принесли зеленый – просила черный. Фонтан журчал под боком – бесил. Понтовый фонтан, с большим страшным сфинксом. Вода лилась из пасти – бесила, и бронзовые люстры – раздражали, и заковыристый орнамент мраморного пола рябил. Куда я попала? Это не мои декорации. Зря я сюда приехала, я это уже поняла. Не нужно было ехать к Лерочке в объезд, если сильно хочешь – надо гнать по прямой.