Уайнсбург, Огайо

Джорджу Уиларду до умопомрачения захотелось приподнять простыню и заглянуть в лицо матери. Все отступило под страшным натиском новой мысли. Он вдруг уверил себя, что перед ним на кровати лежит не мать, а кто-то другой. Это ощущение было явственным до невыносимости. Длинное тело под простыней выглядело в смерти молодым и стройным. Юноше, обуянному странной фантазией, оно показалось непередаваемо прекрасным. Чувство, что тело там живое, что сейчас с кровати спрыгнет красивая женщина и встанет перед ним, нахлынуло с такой силой, что он больше не мог терпеть. Он снова и снова пытался протянуть руку. Один раз он даже тронул и приподнял край простыни, но смелость покинула его, и он, как доктор Рифи, отвернулся и вышел вон. За дверью, в коридоре он остановился и задрожал так, что ему пришлось держаться за стену. «Это не мама. Не мама там», — прошептал он и опять задрожал от страха и неизвестности. Из соседней комнаты вышла, чтобы посидеть возле покойницы, вдова Элизабет Свифт; Джордж сунул ей руку и зарыдал, качая головой, полуслепой от горя. Но тут же забыл про Элизабет Свифт и со словами «Мама умерла» оборотился к двери, откуда только что вышел. «Милая, милая, милая моя, хорошая», — забормотал он, повинуясь какой-то посторонней силе.

* * *

А восемьсот долларов, которые так долго прятала покойная, чтобы помочь сыну обосноваться в большом городе, — они лежали в жестяной коробке под штукатуркой, у нее в ногах. Элизабет схоронила их через неделю после свадьбы — отбив штукатурку палкой. Потом, чтобы заштукатурить тайник, позвала одного из рабочих, которые ремонтировали гостиницу. «Кроватью нечаянно двинула», — объяснила она мужу, не в силах расстаться с мечтой об избавлении — избавлении, которое замаячило перед ней лишь дважды в жизни когда ее обнимали возлюбленные, Смерть и доктор Рифи.

ПРОЗРЕНИЕ

Перевод В. Голышева

Был ранний вечер в конце осени, и на Уайнсбургскую ярмарку из округи съехались толпы народа. День выдался ясный, и наступала мягкая, теплая ночь. Над Вертлюжной заставой, где дорога выбегала за город и вытягивалась между ягодных плантаций, устланных бурыми сухими листьями, телеги вздымали тучи пыли. В телегах, свернувшись мячиком, на соломе спали дети. Волосы у них были в пыли, пальцы — черные и липкие. Пыль клубами катилась на поля и горела в лучах заходящего солнца.

На Главной улице Уайнсбурга, в магазинах и на тротуарах, толпился народ. Стемнело, ржали лошади, приказчики метались, как угорелые, дети теряли родителей и вопили, американский городок надсаживал силы, стараясь развлечь себя.

Протолкавшись сквозь толпу на Главной улице, молодой Джордж Уилард укрылся на лестнице, которая вела в кабинет доктора Рифи, и всматривался в толпу. Он провожал воспаленным взглядом лица, проплывавшие в свете витрин. В голову лезли мысли, а думать ему не хотелось. Он нетерпеливо топал по деревянной ступеньке и напряженно озирался. «Да что она — весь день с ним просидит? Зря я, что ли, столько ждал?» — пробормотал он.

Джордж Уилард, парень из маленького городка в Огайо, мужал не по дням, а по часам, и у него зарождались новые мысли. Сегодня с самого утра он чувствовал себя одиноким в ярмарочной сутолоке. Он собирался уехать из Уайнсбурга в большой город, хотел поступить там в газету и ощущал себя взрослым. Настроение у него было такое, какое знакомо мужчинам и незнакомо мальчикам. Он чувствовал себя немолодым и слегка усталым. В нем пробуждались воспоминания. Ему казалось, что ощущение зрелости обосабливает его, превращает в отчасти трагическую фигуру. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь понял то чувство, которое завладело им после смерти матери.