Убегай!

– Но это не нормально – когда ты делаешь оладьи, – сказал Сэм. – Это ведь что-то особенное.

Он был прав. Впрочем, не совсем. Сам завтрак для них перестал быть нормальным явлением, да и особенным тоже. Тут от соседей явилась Аня и вцепилась в отца обеими руками, как в спасательный круг. Саймон обнял ее и стоял так, закрыв глаза и покачиваясь, пока дочь сама не отошла от него.

Все трое уселись за круглым столом – это Ингрид настояла, чтобы стол на кухне был обязательно круглый: прямоугольный лучше вписывался, но за круглым столом «разговоры идут легче». И пусть два стула сейчас вызывающе пустуют, все равно было ощущение, что завтрак проходит… нормально и вместе с тем по-особенному. Скоро у Ани все лицо было измазано в шоколаде, и Сэм дразнил ее, а потом Аня вспомнила, как мать называла его стряпню «шоколадом с блинной крошкой».

В какой-то момент Сэм не выдержал и расплакался, но и это казалось нормальным и одновременно чем-то особенным. Аня вскочила со стула, обвила старшего брата руками, и Сэм не противился, это движение сестренки утешило его и успокоило, а у Саймона сжалось сердце, ему было жаль, что Ингрид не видит этой сцены. Но он ее обязательно запомнит. И когда Ингрид придет в себя, Саймон расскажет о том, как ее сыну потребовалось, чтобы его кто-то утешил, и на помощь пришла младшая сестренка – его младшая сестренка, подумать только! – и она смогла утешить его, и когда-нибудь, когда они с Ингрид будут уже совсем старые или даже когда умрут, их дети всегда будут приходить друг другу на помощь.

И, зная об этом, Ингрид будет счастлива.

Пока Сэм с Аней мыли тарелки – это было у них семейное правило: тот, кто готовит еду, от уборки со стола и мытья посуды освобождается, – Саймон отправился в свою спальню. Закрыл за собой дверь. На двери была задвижка, совсем хлипкая, ее поставили, чтобы ненароком в неудобную минуту не зашли дети. Он щелкнул задвижкой и открыл шкаф Ингрид. В задней части висели ее платья в чехлах. Саймон расстегнул четвертый чехол, где висело скромное синее платьице, и провел рукой изнутри в самый низ чехла.

Здесь они прятали наличные деньги.

Саймон достал пачку купюр в десять тысяч долларов и сунул в рюкзак, где уже лежали зубные щетки. Потом проверил мобильник, убедился, что важных сообщений нет, и вернулся на кухню. Аня уже переоделась к школе. Она снова на прощание обняла отца и ушла в сопровождении Сьюзи Фиске. Саймон закрыл за ними дверь, прокрутил в голове очередной разговор с Ингрид – на этот раз он хотел спросить, что стоило бы купить Сьюзи в подарок, когда все это кончится: подарочный сертификат в знаменитую пельменную, билет в оздоровительный центр «Мандарин Ориентал» с лечебными водами или что-нибудь более личное, например ювелирное украшение?

Ингрид в таких вещах разбирается лучше.

Он вдруг понял, что давно уже ведет воображаемые разговоры с Ингрид, рассказывает все, о чем он узнал, наблюдает ее реакцию, вплотную подходя к прямому вопросу, который он так хотел ей задать, который не давал им с Еленой покоя и терзал его с тех пор, как всплыла эта отвратительная генеалогическая подоплека происходящего с ними.

Он закинул рюкзак на плечо.

– Сэм! Ты собрался?

Они спустились на лифте и остановили проезжающее мимо такси. Водитель, как и почти все таксисты в Нью-Йорке, тихо разговаривал по телефону на незнакомом Саймону языке. Впрочем, это давно уже не новость и все привыкли, но Саймон всегда удивлялся этим до смешного крепким семейным узам таких людей. Уж насколько он любил Ингрид (и даже вел с ней воображаемые разговоры), но не мог представить себе, чтобы он часами с ней разговаривал (да и с другими тоже). А с кем с утра и до вечера, а может, и по ночам разговаривают эти водители, что это за люди? Насколько же сильно нужно любить его (или ее), чтобы делиться с ними таким огромным объемом новостей?

– У мамы было ухудшение, – сообщил сыну Саймон, – но теперь ей лучше.

Он стал рассказывать подробности. Закусив нижнюю губу, Сэм слушал. Наконец они прибыли к больнице.

– Поднимайся, посиди с мамой немного. Встретимся в палате, я скоро приду.

– А ты куда?

– Сбегаю в одно место по делу.

Сэм не уходил, стоял и пристально смотрел на него.

– Ты чего?

– Это из-за тебя маму ранили.

Саймон открыл было рот, хотел что-то сказать в свое оправдание, но придержал язык.

– Ты должен был защитить ее.

– Знаю, – сказал Саймон. – Прости меня.

Он повернулся и зашагал прочь, оставив сына на тротуаре одного. Перед глазами его снова встала та картина. Он видел, как Лютер целится из пистолета. Он пригнулся, и пуля ударила не в него, а в Ингрид.

Обмочился от страха… герой.

Но так ли все было?

Неужели он и вправду пригнулся, чтобы пуля не попала в него? Ответа на этот вопрос он не знал. Вряд ли это его «воспоминание» отражает реальную картину, но… Оглядываясь назад и стараясь быть объективным, он понял, что ничего такого не видел, что благодаря чувству вины, помноженному на время, сохранившаяся в памяти реальная картина сменилась совсем другой, которая теперь станет вечно мучить его.