Убегающий от любви (сборник)

— По-моему, ты торопишься… Не хочешь за мной немного поухаживать? — спросила она в лифте, останавливая мои руки.

— Тебе это надо?

— Мне? Это нужно тебе…

Трясясь от нетерпения, я начал раздевать ее прямо в прихожей. В ответ она посмотрела на меня с недоуменной улыбкой — точно на человека, использующего «Пентиум» для игры в крестики-нолики, — и сказала с мягким укором:

— А ты еще совсем Зайчуган…

Как и следовало ожидать, я оказался постыдно краток и неубедителен.

— Я же говорила, не надо спешить! — вздохнула Катерина, материнским движением вытирая мне пот со лба. — А у тебя, когда ты улыбаешься, ямочки… Ты знаешь об этом?

— Знаю. Я не спешил… Нет, я как раз спешил… Понимаешь, у меня сегодня деловой ужин с одним американцем. Ты будешь переводить!

Мы встали с постели — даже без каблуков она была чуть выше меня. Я положил ладони на ее тонкую талию, и руки сами заскользили по гладчайшей коже, будто по теплому льду.

— Знаешь, как в старину называли женские бедра? — прошептала она.

— Как?

— Лядвеи…

— Правда? Гениально!

— Дай мне свой носовой платок!

— Сейчас? Зачем?

— Глупый, чтобы ты во мне подольше оставался! — ответила она и, бережно зажав платок меж лядвей, натянула трусики.

Весь ужин Катерина сидела со строгим лицом, переводила и холодно выслушивала восторги заокеанца по поводу ее безукоризненного произношения. Беседа была абсолютно бессмысленной — настоящие переговоры состоялись накануне, и я, чтобы оправдаться перед своей новой секретаршей, просто-напросто вытащил фирмача из гостиничной койки на внезапный ужин, — а пожрать на халяву дети статуи Свободы любят похлеще нашего! Заокеанец скалил свои пластмассовые зубы и рассуждал о будущем вхождении дикой России в семью цивилизованных народов так, словно Достоевский — вождь племени команчей, а Гагарин — звезда черного джаза. Катерина переводила с еле уловимой гримаской презрения. Изредка, поймав мой взгляд, она опускала лукавые глаза к лону, напоминая о носовом платке и той части меня, которая в этот самый миг хранилась в ее нежных недрах.

Когда мы вернулись домой, я набросился на нее с такой убедительностью, что у кровати чуть не отвалились гнутые золоченые ножки в стиле Людовика XIV.

Утром я проснулся один. Сначала мне показалось, будто все случившееся — просто сон. Но рядом на подушке лежал смятый носовой платок. Я уткнулся в него лицом, и мне почудилось, что этот скомканный кусочек хлопка запечатлел, вобрал в себя всю нашу неутолимую ночь! Мне даже подумалось: если бы изобрели какой-нибудь особый «проигрыватель», то можно было бы вложить в него этот платок и воспроизвести, восстановить, вернуть все, что мы испытали, — прикосновение за прикосновением, поцелуй за поцелуем, объятие за объятием, стон за стоном, изнеможение за изнеможением…

Я вскочил и помчался в офис. Катерина скромно сидела в приемной. На ней был темно-серый твидовый костюм и белая блузка с отложным воротничком. На плотно сомкнутых коленях лежал изящный дамский портфельчик.

— Я могу приступить к работе? — Она встала мне навстречу.

— Ты уже приступила…

Я где-то читал, что у кочевников-скотоводов не пропадает ни один кусочек, ни одна косточка, ни одна капля крови зарезанного животного — все идет в дело. Катерина относилась к своему телу так же — в нем не было ни сантиметра, ни миллиметра, не отданного мне в услужение. Впрочем, нет, не в услужение — в чуткое, трепетное, отзывчивое рабство!

Всегда. В любой миг дня и ночи!

Иногда, обалдев от работы, я нажимал кнопку селектора и говорил:

— Екатерина Валерьевна, зайдите ко мне — нужно сделать перевод с французского!

— Устный или письменный? — невозмутимо спрашивала она.

— Устный! — сделав паузу, говорил я.

И, замирая, представлял себе, как она встает из-за своего стола и под ревнивыми взглядами сотрудниц строгой походкой весталки направляется в мой кабинет.

— Не беспокоить! — по селектору приказывал я секретарше в приемной, когда Катерина появлялась на пороге, закрывала дверь на защелку и медленно опускалась передо мной на колени:

— Устал, Зайчуган?

…Потом она возвращалась на свое рабочее место.

— Ну, как шеф? — обязательно интересовался кто-нибудь поехиднее.

— Ему гораздо лучше, — невозмутимо отвечала она.

А вечером мы ехали куда-нибудь в ресторан, потом ко мне и засыпали лишь под утро. Я даже не предполагал в себе такие стратегические запасы мужской энергии. Иногда, засидевшись с бумагами допоздна, мы любили друг друга в опустевшем, гулком офисе прямо на длинном столе заседаний — и это называлось у нас «гореть на работе». Абсолютно лишенная комплексов, Катерина обладала при этом особенным чувством собственного достоинства. А рабство, по сути, заканчивалось в тот момент, когда, оставив меня почти бездыханным после завершающего безумия, похожего на схватку носорога и пантеры, она легко вскакивала, накидывала халатик на ослепительно загорелое тело и шла в ванную.

— А платок?

(Носовые платки после нее я никогда не отдавал в стирку, а складывал в большой выдвижной ящик — и это называлось у нас «гербарием».)