Убей меня нежно

Я неслась по лестнице, перепрыгивая через две ступени. В какой-то момент меня подвели колени, и я подвернула ногу. Но он не преследовал меня. Грохот за дверью становился все тише. Новый замок держал. Если мне удастся все это пережить, то у меня будет хоть немного горького удовлетворения от того, что он сам приготовил себе ловушку, когда сломал дверь, чтобы убить нашего кота.

Вот я и на мостовой. Я понеслась в сторону центральной улицы и, только добежав до нее, быстро повернула голову, чтобы посмотреть, не видно ли его. Не он ли это вдалеке? Я пробиралась через проезжую часть, лавируя между машинами, обегая велосипеды. Увидела злое лицо водителя, когда он выворачивал руль, чтобы не наехать на меня. У меня резко закололо в боку, но я не останавливалась. Если он догонит меня, я, конечно, стану кричать и выть, но все сочтут меня просто сумасшедшей. Ни один человек ни в коем случае не станет вмешиваться в домашний скандал. Мне показалось, что кто-то выкрикнул мое имя, но, может, это была всего лишь игра моего мятущегося воображения.

Я знала, куда направляюсь. Это находилось неподалеку. Еще несколько ярдов. Если бы только успеть. Я увидела синий свет, несколько автобусов, припаркованных во дворе. Я собрала последние силы, вбежала в дверь и резко, до неприличия резко остановилась у стойки, из-за которой на меня смотрело скучающее лицо полицейского.

– Да? – вяло сказал он и взял ручку, а я рассмеялась.

Глава 38

Я сидела в коридоре, ждала и наблюдала. Я видела все словно через перевернутую подзорную трубу. Далеко-далеко люди в форме и без формы сновали взад-вперед, трещали телефоны. Я не уверена, что ожидала увидеть в полицейском участке восточного Лондона: может быть, сутенеров, проституток и прочие отбросы общества, которые стаскивали сюда, как живописали авторы детективов; возможно, ожидала, что и меня будут обрабатывать в комнате с прозрачным зеркалом поочередно то хороший, то плохой полицейские… Но я не могла представить, что буду бесцельно сидеть на пластмассовом стуле в коридоре, словно меня привели в отдел несчастных случаев с раной, которую не сочли достаточно серьезной, чтобы оказать срочную помощь.

В нормальных обстоятельствах меня бы заинтриговал вид трагедий других людей, но сейчас меня все это совершенно не интересовало. Я размышляла о том, что думает и делает Адам за этими стенами. Мне нужно было выработать план. Почти наверняка всякий, кто будет со мной разговаривать, сочтет меня сумасшедшей и выбросит назад в страшный мир, находящийся за плексигласовой перегородкой приемной участка. У меня было неприятное чувство, что обвинение собственного мужа в семи убийствах в семь раз менее убедительно, нежели обвинение всего в одном, которое само по себе представляется довольно невероятным.

Больше всего на свете мне хотелось, чтобы кто-нибудь по-отцовски или по-матерински сказал, что верит мне, что займется всем этим и что все мои беды закончились. На это не было ни единого шанса. Контролировать ситуацию должна была я сама. Мне припомнилось, как когда-то, будучи несовершеннолетней, я пришла домой пьяная после вечеринки и пыталась казаться трезвой. Однако я с таким невероятным трудом обходила диван и кресла, чтобы не натыкаться на них, изображала такую трезвость, что мать тут же спросила, что со мной. Видимо, от меня еще и разило детским слабоалкогольным шампанским. Сегодня мне нужно было выступить куда более искусно. Мне нужно было убедить всех. Ведь убедила же я Грега, как трудно ни было. Не важно, поверят ли они мне до конца. Главное – заинтриговать их настолько, чтобы они сочли: здесь есть что расследовать. Я не должна возвращаться в тот мир, где меня поджидает Адам.

Впервые за многие годы я страшно нуждалась в присутствии матери и отца. Не таких, какими они были сейчас – пожилыми и неуверенными в себе, закомплексованными в своем неодобрении всего происходящего и решительно закрывающими глаза на горечь и ужасы окружающего их мира. Нет, я хотела, чтобы они были такими, какими я представляла их в детстве, еще до того, как научилась им не верить: высокими, уверенными людьми, которые рассказывали мне, что правильно, а что нет, защищали меня от неприятностей, направляли по жизни. Я вспомнила мать, сидящую в большом кресле у окна и пришивающую на рубашки пуговицы, то, какой бесконечно умелой и надежной она казалась. Отца, разделывающего мясо в воскресный день, очень сосредоточенно нарезающего тонкие розовые куски говядины. И увидела себя, сидящую между ними, растущую под их крылом. Как та девочка в передничке и гольфиках могла превратиться в меня, в женщину, которая сидела в полицейском участке и тряслась за собственную жизнь? Мне захотелось снова стать девочкой, которой ничто не угрожало.