Убей страх: Марафонец

«Эка меня скрутило, — с опасливым недоумением подумал Чернов, тормозя на всякий пожарный у трухлявого пенька, оставшегося от санкционированного парковым начальством лесоповала. — И ведь явно — доля секунды: я ж даже не свернул никуда, я ж даже не брякнулся рожей в снег. Господи, что это со мной делается? Не пора ли в Кащенко, к Ганушкину, в клинику судебных экспертиз имени товарища Сербского?..»

Кокетничая так, он старался погасить, придавить действительное беспокойство: его здоровый и нестарый ещё организм всегда адекватно реагировал на все испытания, что устраивала ему жизнь, а он — сам себе. Как то: постоянный бег, вечный недосып, частые алкогольные атаки на печень, нерегулярные сексуальные контакты и пр., и др. Ну уставал — да. Ну простужался — бывало. Ну желудком иной раз маялся. Но всё это — ничего не значащие мелочи по сравнению со случившимся. Впрочем, ему было к кому обратиться, кому поплакаться. Золотой дружбан у него имелся, доктор, между прочим, медицины, светило как раз психиатрии, ещё со спорта отношения тянули, ещё с тех времён, когда спортсменом пришёл к доктору — пожаловаться на непонятные «сладкие взрывы». Завели тогда отношения и не прерывали особо, хотя, конечно, встречаться реже стали, куда реже. Это от него слышал Чернов рассказ о некоем автомобилисте, выпавшем на секундочку из жизни, будучи за рулём своего авто, и впавшем обратно, уже плавая в волнах полноводной реки Яуза. Помнится, и диагноз был произнесён: эпилептиформное расстройство сознания. Помнится и другое: оно, это расстройство, ещё не болезнь, расстроилось и настроилось, но Чернову всплывшая (по аналогии с авто в Яузе…) история оптимизма не добавила. Не болезнь — пусть, но — свисток о ней… Он, как и все очень здоровые люди, был чрезвычайно мнителен и любил себя донельзя. Что почему-то не относилось к вышеупомянутой печени, по которой Чернов регулярно вмазывал некорректными напитками… Но печень-то не возникала пока, молчала, как в танке, а вот сознание… Да-а, сознание…

Было чем озаботиться лингвисту и спортсмену. Он даже решил прекратить сегодня вредную беготню в зимнем парке, решил срочно возвратиться домой, принять ванну и засесть за перевод последних глав романа некоего американского политолога, который нетерпеливо требовало дружественное Чернову издательство. За это хоть деньги светят… Решённое начал осуществлять немедленно, то есть развернулся, трусцой пробежал по лесной аллейке, вынырнул из ворот на Сокольнический вал, по которому мамы с колясками целенаправленно рулили как раз в парк, туда же шли школьники средних классов, явно прогуливая уроки, а два алканавта, подсчитывающие на остановке автобуса валютные резервы для покупки чего-нибудь палёного, воззрились на спортсмена и лингвиста с недоумением, и один из них даже проявил праздный интерес:

— Ты в какой это помойке костюмчик нашёл, мужик?

Видно, признали Чернова за брата по несчастью, бомжующего, алкающего, сиротствующего, но уж совсем убогого. И пожалели по-своему — добрым тихим словом.

А кстати — с какой это стати пожалели?..

Сам на себя Чернов воззрился и обомлел: что с костюмом-то приключилось? В какое такое место залетел он, выпав из сознания на краткий миг? Не наблюдалось по дороге подходящей помойки, как предположил алканавт, парк был чист и заснежён, да ещё и известен Чернову, как собственная квартира. И все подозрительные помоечные места известны: их Чернов традиционно обходил или обегал стороной…

Есть многое, Горацио, на свете… То ли кажется, то ли и вправду недавно вспоминалась цитата к какому-то случаю. К какому — не помнил, да и не спешил вспоминать пустое, а поспешил бегом домой, домой, к родным пенатам и, соответственно, ларам, чтоб сбросить грязь и рвань, подвергнуть себя дезинфекции, а потом можно будет и поразмышлять над случившимся или неслучившимся — уж это как мыслительный процесс потечёт.

Ах как всё не слава богу выходит с этой эпилептиформной хреновиной, как не ладно, как не вовремя!..

Но явился в квартиру, но получил ещё один довесок к испорченному настроению — в виде метнувшегося прочь кота, то ли не узнавшего хозяина, то ли не выдержавшего его вида. Кот у Чернова был по жизни эстетом, так что второе «то ли» — логичнее…

Промелькнув мимо зеркала на стене прихожей, заметил в нём отражение кого-то чужого, хотя и где-то виденного, притормозил, подал назад, заглянул в стекло и в очередной раз оторопел: он, он сам был тем «чужим», а чужим лишь потому, что после недавнего утреннего бритья волшебно ухитрился обрасти нехилой щетиной, скорее даже — этакой молодёжной недобородой.