Убежище 3/9

Отрезанная одним точным, резким движением, ее голова еще пару секунд оставалась на прежнем месте, а потом медленно накренилась и с глухим стуком упала. Кувыркнулась пару раз по мосту, ткнулась в темную расщелину между двумя досками и замерла.

Трехголовый поднял ее, повертел в своей зеленой лапе. Поскреб еще пока мягкую корочку, сразу же образовавшуюся на срубе. Поставил голову на свою пустующую левую шею, придавил немного когтем. Потом осторожно убрал лапу — голова закачалась. Трехголовый неловко дернулся, попытался поймать ее на лету, но не успел: он был слишком неповоротлив.

Он снова поднял ее и снова — пыхтя, исходя паром, высунув от напряжения два длинных шершавых языка, — попытался пристроить на место той, отрубленной. Безрезультатно.

Повторив все эти манипуляции еще пару раз, Трехголовый тяжело вздохнул и сказал:

— Нет. Не держится. Лучше уж я верну ее тебе.

Он подошел к Маше, продолжавшей неподвижно стоять напротив, и осторожно приладил голову на прежнее место.

Боль сначала появилась в шее — острая, невыносимая, а потом назойливым сверлом воткнулась в мозг. Маша застонала и открыла глаза, но не увидела ничего, кроме пульсирующей, искрящейся тьмы.

— Я все равно не смогу так жить, — услышала она голоса Трехголового. — Это будет не жизнь, а мучение. Убей меня, Маша. Там, у тебя под ногами, — меч или что-то вроде того. Убей меня. Пожалуйста.

Неуверенно взявшись рукой за перила, Маша осторожно присела на корточки и другой, свободной рукой стала шарить перед собой. Нащупав, наконец, еще теплую рукоятку меча, она подняла его, размахнулась и наугад полоснула воздух.

Глухое тук. Тук. Два тяжелых предмета упали на мост. Потом что-то заскрипело — и стало тихо.

Зрение вернулось не сразу. Сначала перед глазами возникло какое-то бледное расплывчатое пятно. Маша уцепилась взглядом за это пятно, прищурилась и долго смотрела на него — пока пятно не оформилось в большой, желтый, почти идеальный круг с отколотым слева кусочком. Пока на нем не проступили рыжие кляксы лунных морей и океанов. Пока оно не осветило все вокруг.

Трехголовый стоял на задних лапах, задумчиво облокотившись на перила моста. В вытянутых передних лапах он держал свои отрубленные головы. Они, не мигая, смотрели друг на друга. И время от времени испуганно косились вниз, на черную неподвижную воду.

Он простоял так долго. Очень долго. А потом головы вдруг скривились в странной гримасе, зажмурились — и Трехголовый разжал пальцы.

Плюх. Плюх.

Трехголовый постоял еще немного. Потом вцепился когтями в перила и замолотил хвостом, безуспешно пытаясь подтянуть свое грузное тело. Два раза он неуклюже заваливался на мост, дрыгал лапами, как опрокинутый на спину майский жук, снова поднимался. На третий ему, наконец, удалось перевалиться через перила. Он тяжело рухнул в реку, обдав Машу фонтаном ледяных черных брызг.

Когда исчезли круги на воде, когда вода снова стала блестящей и льдисто-гладкой, Маша почувствовала, что боль в голове стихает. Превращается в густое и мягкое, точно пар, тепло.

Она еще немного посмотрела на воду, а потом улеглась прямо на влажный мост. Стоять больше не было сил.

— Поспи, если ты устала, — раздался знакомый голос. Тот самый голос.

Маша подумала, что за все время, проведенное на мосту, она действительно ни разу еще не спала.

Она закрыла глаза — и ничего не стало.

Совсем ничего.

X. Путешествие

Я устал. Господи, как я устал. От этих домов, поездов, автобусов. От этих вокзалов, огромных и душных. От висящих под самым потолком черных табло, на которых высвечиваются зеленые и желтые буквы, такие большие, что я не всегда могу их прочесть. От человеческих ног, готовых меня раздавить, от человеческих рук, смахивающих меня на землю. От этих корзин, рюкзаков, тележек и сумок, в которых я переезжаю с места на место, то продвигаясь к цели, то возвращаясь обратно. От этих людей, которые по дороге ссорятся или мирятся, и вдруг изменяют свой маршрут, и выскакивают из поезда раньше, чем собирались, и выбрасывают свои пакеты в мусорные корзины…

Я устал. Но скоро все кончится. Хорошо, что меня занесло в Геную.

Здесь есть порт.

Уже почти вечер. Я ползу туда, к морю, — через вонючие каменные трущобы, через лабиринты дворов-колодцев, которые, впрочем, не могут запутать меня: я чувствую, где вода.

По узким сырым переулкам, гогоча и перекрикиваясь, гоняют придурковатые подростки на скутерах и черных разбитых мотоциклах. Иногда они останавливаются и весело переговариваются с полуголыми старыми тетками, сидящими на ступеньках в ожидании клиентов. Потом с ревом уносятся прочь, а тетки что-то беззлобно шипят им вслед.

Чтобы не раздавили, я стараюсь ползти по стенам или бельевым веревкам. Белья здесь удивительно много. Чем грязнее и мрачнее переулок, тем больше они стирают.

Повиснув на какой-то детской распашонке, я пью сочащуюся из волокон ткани влагу — и вдруг слышу злобные женские крики.