Убежище. Дневник в письмах

Листок я прикрепила к зеленой двери уборной. Надо было бы еще добавить: за нарушение указанных правил – заточение.

Потому что наша уборная запирается как изнутри, так и снаружи.

Последний анекдот Ван Даана:

«Один 13-летний мальчик в связи с уроком священной истории и рассказом про Адама и Еву спросил отца:

– Скажи, папа, как я родился?

– А вот как, – ответил папа, – тебя принес аист из моря во время прилива, положил к маме в постель и сильно клюнул ее в ногу. От этого у нее пошла кровь, и ей пришлось больше недели пролежать в кровати.

Чтобы уточнить, мальчик обратился еще и к матери.

– Скажи, мама, – спросил он, – как, собственно говоря, ты родилась и как родился я?

Мать дословно повторила рассказ отца, а мальчик, чтоб уж добраться до самой сути, пошел еще к дедушке.

– Скажи, дедушка, – спросил он, – как ты родился и как родилась твоя дочь?

И в третий раз услыхал тот же ответ.

Вечером он записал в свой дневник: «Я навел очень точные справки и убедился, что в нашей семье уже в течение трех поколений не имеет места половая жизнь».

Уже три часа, мне пора заниматься.

Твоя Анна М. Франк

Р.S. Про нашу новую уборщицу я тебе уже рассказывала, хочу только добавить, что эта дама замужем, ей 60 лет и она туга на ухо. Очень мило, учитывая, что до нее могут донестись какие-нибудь звуки, издаваемые восьмеркой нелегалов.

Ах, Кит, какая чудесная стоит погода, если бы только я могла выйти!

СРЕДА, 10 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Сидим мы вчера днем в мансарде и занимаемся французским, вдруг слышу: у меня за спиной журчит вода, я спрашиваю у Петера, что бы это значило, но он не успевает мне ответить, он стремглав мчится на чердак, на место катастрофы, грубо хватает Муши, который, как оказалось, не стал делать по-маленькому в отведенном для этого месте, сочтя торфяную крошку слишком мокрой, а пристроился рядом, – и водворяет преступника в кошачий ящик. Поднимается шумная возня. Муши, который тем временем уже облегчился, несется вниз. Чтобы все же справить нужду с минимальным комфортом, Муши уселся на кучку стружек, прикрывавшую щель в ноздреватом полу чердака. Моча тут же протекла с чердака сквозь потолок мансарды и, к несчастью, попала частично как раз в бочку с картошкой, частично на пол рядом. Потолок в мансарде протек очень сильно, и, поскольку в полу там было тоже немало дырочек, много желтых капель просочилось сквозь потолок комнаты прямо на стол, между стопкой чулок и книгами.

Я корчилась от смеха, очень уж комичное было зрелище; Муши, съежившийся в комок под стулом, Петер с ведром воды, хлоркой и половой тряпкой и Ван Даан, который всех успокаивает. Вскоре последствия несчастья были ликвидированы, но, как известно, кошачьи писи очень сильно воняют. Это с отчетливостью подтвердила вчерашняя картошка, а также стружки, которые папа отнес вниз в ведре и сжег.

Бедный Муши! Откуда тебе знать, что теперь не достанешь торфяной крошки?

Анна

ЧЕТВЕРГ, 11 МАЯ 1944 г.

Милая Китти!

Вот еще одна смешная сценка.

Петеру надо было подстричь волосы, парикмахером, как всегда, предстояло быть его мамаше. В двадцать пять минут восьмого Петер ушел к себе в комнату, ровно в полвосьмого он вновь появился, в чем мама родила, если не считать синих плавок и спортивных тапочек.

– Ну, пошли? – спросил он свою мать.

– Сейчас, вот только найду ножницы.

Петер стал помогать ей искать и при этом устроил невообразимый кавардак в ее туалетном ящичке. Она ворчала:

– Петер, не устраивай такой кавардак.

Что ответил Петер, я не разобрала, но, наверно, он ей надерзил, потому что она шлепнула его по руке, он дал сдачи, она в ответ ударила изо всей силы, и Петер, скорчив смешную рожу, отдернул руку.

– Пошли, старая!

Мефрау не трогалась с места, Петер схватил ее за запястья и так протащил через всю комнату, она плакала, смеялась, ругалась, упиралась – все было бесполезно. Петер довел свою пленницу до лестницы на мансарду, тут уж ему пришлось ее отпустить. Мефрау вернулась в комнату и с громким вздохом повалилась на стул.

– Die Entf"uhrung der Mutter[51], – пошутила я.

– Да, но он сделал мне больно.

Я подошла посмотреть и приложила к ее горячим, покрасневшим запястьям примочки с холодной водой. Петер, который еще стоял у лестницы, вернулся в комнату, зажав в руке свой брючный ремень, как укротитель. Но мефрау все не шла, она сидела у письменного стола и искала носовой платок.

– Сначала извинись.

– Ну ладно, приношу свои извинения, а то мы протянем время до самой ночи.

Мефрау против воли засмеялась, поднялась и пошла к двери. Здесь она сочла нужным сначала дать нам кое-какие объяснения. (Нам – это моим родителям и мне, мы мыли посуду.)

– Дома он был не такой, – сказала она. – Дома я бы ему так наподдала, что он бы с лестницы скатился (!). Он никогда не был таким дерзким, ведь я его шлепала не раз и не два. Вот вам современное воспитание, вот вам современные дети, да разве я бы позволила себе так схватить свою маму, а вы, менеер Франк, вы обходились так со своей матерью?