Убежище, или Повесть иных времен

единственный друг, дряхлый, беспомощный, с каждым днем клонящийся все ближе к

могиле, мысль о которой лишь из-за вас ему тягостна. Быть может, еще

настанет время, когда правами вашей матери будут обеспечены ваши права; до тех

пор все, что я могу сделать, — это тайно переправить вас во Францию под

покровительство семьи Гизов. Их осмотрительность, равно как гордость,

скорее всего побудят их укрыть вас в монастыре.

От мысли об ужасном выборе, заключенном в этих словах, кровь застыла

у меня в жилах и сердце замерло: сделаться изгнанницей из Англии, забыть

лорда Лейстера, быть забытой им, быть отданной на муку в семью Гизов и,

быть может, тиранически заточенной ими в монастырь, сделаться

клятвопреступницей и обманщицей, посвятив себя Богу, когда в сердце царит земной

образ. Все доводы и увещевания, к которым прибег отец Энтони в своей

долгой речи, были потеряны для меня: я видела лишь, как движутся его губы, а

сама в слезах оспаривала перед Небесами правоту его слов. Когда он покинул

нас, было слишком поздно еще раз встретиться с лордом Лейстером. Я

провела ночь в такой тоске, которую никакое время не сотрет в моей памяти, и

утром, не освежив себя ни сном, ни сменой наряда, предстала перед милордом

более похожая на привидение, чем на саму себя. Он взял мою руку и, лишь

взглядом выразив свое удивление, поцеловал ее в нежном молчании. Я не

смела поднять на него глаз, и слезы, стекая из-под опущенных век, падали на

наши соединенные руки. О, как много совершилось в эту минуту молчания!

Мне казалось, я поняла все, что желала понять, и я впервые вздохнула

свободно. Эллинор, которую, в отличие от меня, не удерживали тонкие

соображения деликатности, тотчас сообщила ему об уготованной нам участи и о

своем отвращении к ней. То, как он горячо принял к сердцу наши заботы,

выказало нечто большее, чем дружеский интерес. Он многократно заверил

Эллинор в своем уважении и привязанности. Мне он не сказал ни слова, но дрожь

его руки, все еще удерживавшей мою, была признанием того различия,

которое он делал между нами. Луч радости снова озарил мою душу: в эту минуту

мне верилось, что я снесу любые удары судьбы. Нет, говорила я себе, он

никогда не забудет меня, в каком бы дальнем уединении я ни оказалась скрыта

от него. Это унылое Убежище и дочери Марии в их простых нарядах, с их

безыскусными манерами затмят для него всю роскошь двора, все дары

Елизаветы. В оставшиеся дни его пребывания у нас тихий восторг, не порождаемый и

не выразимый словами, равно наполнял его и меня, сменив беседой глаз и

сердец словесные беседы, и ничто, казалось, не было так далеко от наших

мыслей, как слова, которые мы обращали друг к другу. Так продолжалось,

пока милорд не объявил, что не станет злоупотреблять нашим

гостеприимством долее, чем до следующего утра. Вздох сопровождал эти слова, и мой

вздох был единственным ответом. Эллинор, которая в своем обращении с

ним отличалась свободной непринужденностью человека, чей сердечный

интерес не затронут, убеждала его не спешить покинуть столь надежное

убежище. Он ответил, что охотно остался бы здесь с нами навсегда, если бы не

надеялся вскоре навестить наше жилище более подобающим образом. Оборвав

свою речь с видом нерешительным и смущенным, ясно показывающим, что

он сказал отнюдь не все, что намеревался, и помолчав несколько мгновений,

он продолжал:

— Простите, милые дамы, мое, быть может, слишком настойчивое

дружеское участие. Но так как вы лишились и данного вам природой защитника, и

ваших справедливых надежд, могу ли я просить вас о великой милости?

Повремените решать ваше будущее до той поры, пока я не смогу предстать

перед вами с честью. Мне должно уделить некоторое время восстановлению

своего честного имени, ибо как осмелюсь я притязать на участие в судьбе

прекрасных дочерей королевы Марии, пока надо мной тяготеет позорное

обвинение?

Он еще не кончил говорить, как вдруг послышался кашель отца Энтони.

Эллинор едва успела вывести милорда в одну дверь, когда в другой

показался наш опекун, пришедший проведать Алису, жизнь которой неотвратимо

угасала под бременем усталости и горя, в которые ее повергла утрата

любимой госпожи. Воспользовавшись новообретенным искусством притворства, я

раскрыла первую попавшуюся книгу и сделала вид, что поглощена чтением,

не замечая его, пока он не остановился у меня за спиной. При звуке его голоса

я поднялась в непритворном смятении и, как обычно, пошла впереди него в

комнату Алисы, как вдруг он поспешно окликнул меня и, указывая на пол,

попросил подать ему лежащий там предмет. Невозможно описать словами

чувства, охватившие меня, когда я увидела, что то был портрет Елизаветы,

который граф обронил, поспешно выходя из комнаты. Вместо того, чтобы

повиноваться приказанию, я схватила портрет и попыталась спрятать его на

груди, но отец Энтони силой вырвал его у меня из рук и в лице моем прочел

половину разгадки. Имя и дата на портрете не оставляли сомнения в том, кому

он принадлежал; оставалось лишь узнать, как он попал ко мне. Не имея сил

прибегнуть к женским хитростям и уловкам, едва оправившись от страха и