Убежище, или Повесть иных времен

подвергнуться оскорблениям расположенных к нему лондонцев. Эссекса они

застали в великом гневе. Поклявшись, что никогда более не будет

добровольным пленником, он запер в своем доме лорда-хранителя печати и всех

остальных и в полном вооружении, сопутствуемый лишь несколькими друзьями и

слугами, бросился искать защиты у народа.

Роковым образом (как случалось не с ним одним) мыльный пузырь

популярности, что так долго рос и радужно переливался перед его обольщенным

взором, мгновенно лопнул, оставив его в пустоте. Враги его рассудили здраво,

выбрав воскресный день. Без подготовки, почти без друзей, несчастный

Эссекс стремительно двигался по лондонским улицам, заполненным лишь

мирными и скромными ремесленниками, которые стекались из прилегающих

переулков в окружении жен и детей, радуясь еженедельному отдыху от трудов.

Людям этого сословия отважный Эссекс был почти неизвестен и, во всяком

случае, безразличен. Они оборачивались, с тупым любопытством глядя, как

воинским шагом благородный Эссекс, за которым никто не отваживался

следовать, стремительно идет навстречу гибели. Неудача, однако, лишь

увеличивала его отчаянную решимость, и, когда горожане, отважившись на слабое

противодействие, пытались остановить его, произошло столкновение. Верный

Трейси окончил жизнь как сам того желал — пал, сражаясь рядом со своим

господином, который даже в эту суровую минуту пролил слезу о гибели

дорогого ему юноши. Почет, честь, счастье, самая жизнь уходили от Эссекса, но,

расставаясь безоглядно с этими благами, он оставался верен обязательствам

дружбы. Из сострадания к немногочисленным великодушным

приверженцам, которым суждено было погибнуть за него, продли он свое

сопротивление, граф наконец отдал шпагу.

Все было кончено для этого фаворита, некогда окруженного восхищением

и жестоко заблуждавшегося. Заключенный в Тауэр, он теперь имел время

обдумать все те события, что привели его туда. То, что он оказался в

одиночестве, открыло ему глаза на истинное положение вещей. Он ясно увидел, что

люди, пока он содействовал им в их нуждах, гордости и удовольствиях, готовы

были сотрясать воздух приветственными кликами, но стоило ему в свой черед

воззвать к их чувствам, как они неизменно становились холодны, вялы и рав-

нодушны. В напрасном раскаянии он понял, что на путь оскорбления законов

общества его завлекло не только собственное легковерие, но и изощренное

коварство врагов. Однако он не в состоянии был извлечь для себя урок из

этих прискорбных открытий: они лишь исполнили его искреннее сердце

глубоким отвращением. Он, тем не менее, утешал себя мыслью, что самозащита

была единственной целью его решительного выступления и что за всю свою

жизнь он ни одним поступком не нарушил присягу верности, принесенную

королеве. Он мужественно приготовился встретить решение, которое вынесут

равные ему по званию, и лишь печалился о том, что дружба сделала

причастным к его судьбе великодушного Саутгемптона, без сожалений и ропота

делившего заключение со своим другом.

Королева между тем испытывала все мучительные, противоречивые

чувства, которые неизбежно должны были возникнуть из такого столкновения

страстей. Как обычно, заточение ее любимца, казалось ей, само по себе

искупило его проступок, но он уже был неподсуден ей, он находился во власти

закона, в руки которого она, к несчастью, сама отдала его, лишив себя всех

привилегий, кроме привилегии помилования, воспользоваться которой едва ли

сможет, так как гордая душа Эссекса не позволит ему просить об этом. Она

раскаивалась слишком поздно, что довела его до столь губительной

крайности, и, пока судьба его оставалась неясной, выстрадала не меньше, чем он,

когда участь его решилась.

Друзья графа, убежденные, что противники не пожалеют усилий, чтобы

отправить его на плаху, в один голос умоляли его склонить на свою сторону

королеву своевременным раскаянием и покорностью, но они не знали

величия сердца, которое пытались побудить к унижению. Эссекс, которому

суждено было особенно блистательно отличаться именно тогда, когда он

оказывался лишен блеска внешних отличий, в такие времена был склонен к

наибольшей ясности мысли.

— Можно ли зваться моим другом, — возмущенно вопрошал он, — и при

этом желать, чтобы я униженно вымаливал для себя жизнь в безвестности и

позоре? Как! Угаснуть в расцвете сил в одиночестве и бесчестье, оставленным

людьми, однако не заклейменным правосудием! Самому сторониться тех

людей, возвышенных судьбой и характером, с которыми я не осмелюсь более

состязаться! Оставаться наедине с мучителями — собственными мыслями — до

той поры, пока, быть может, в отчаянии не приму от своей руки то, что

трусливо уклонился принять из рук закона! Нет, друзья мои. Я арестован как

изменник — если измена будет доказана, мне надлежит искупить свое

преступление; если же я буду оправдан, я знаю цену жизни, которой до сего дня

рисковал лишь ради блага своей страны.

Никакие доводы, никакие мольбы не могли сломить его решимость, и он с

беспримерным мужеством ожидал приговора, который, как продолжал

утверждать, отмене не подлежал. Напрасно перед его живым воображением