Убежище, или Повесть иных времен

обществом. Для меня не было радости в тех надеждах, которые вы, моя милая,

моя великодушная матушка, лелеяли для меня, но я не желала проявить

неблагодарность и потому таила от вас свои помыслы. При таком направлении

чувств и мыслей, велика ли была моя заслуга в философском расположении

духа, давшем мне возможность утешить вас в нашем злоключении, которое

сама я едва почувствовала? О, если бы мои ошибки, мои несчастья здесь и

окончились! Если бы я испустила последний вздох на груди вашей, пока вы

еще не ведали, какую рану наношу я вашему сердцу! Когда тщетная надежда

вырваться на свободу побудила вас просить о кратких прогулках, ссылаясь на

потребность в свежем воздухе и движении, как могли вы предвидеть роковые

последствия этого скупо отмеренного снисхождения? На первой же такой

одинокой прогулке передо мною предстал Сомерсет — не самоуверенный,

честолюбивый фаворит, а бледный, смиренный влюбленный, жестоко винящий

себя. Противясь сердечному побуждению, я надменно отвела от него взгляд,

но он не отпускал край моего платья, он просил, он молил его выслушать, не

желая смириться с моим отказом. Я чувствую, что мне недостанет времени

объяснить, каким образом он сумел, помимо моей воли, добиться у меня

прощения. Довольно будет сказать, что ему в малейших подробностях было

известно все, что происходило в нашем доме, что он вступил в брак, лишь когда

уверился, что я помолвлена с принцем Генрихом. Но, о, с какой ужасной

женщиной он соединил свою судьбу! Лучше вам никогда не знать о тех

преступлениях, в которых она, по всей вероятности, виновна! Посредничеству

Сомерсета обязаны мы тем, что еще длится наша жизнь, обреченная на гибель

гордыней и яростью короля в ту самую минуту, как он прочел бумаги, которые

потом уничтожил со злобной радостью. Все еще стремясь снискать мое

прощение, граф признался, что убедил Иакова заточить нас в его замке как ради

нашей безопасности, так и для того, чтобы предоставить нам удобства и

достойные условия жизни, в которых нам бы отказал наш родственник-монарх.

Я не могла остаться нечувствительна к таким услугам, и, видя, что гнев

мой начинает угасать, он постарался пробудить во мне жалость, описывая

мучительную семейную жизнь, ставшую следствием несчастного брака. Слезы

душевной боли, вызванные у меня этим рассказом, побудили его продолжить

свои объяснения. Его надежды на развод казались вполне обоснованными, и к

этой теме я не могла остаться безучастной. Я, однако, не имела возможности

убедить его, что вы когда-либо сможете думать согласно со мной, и проявила

слабость, обещав ему хранить тайну, хотя мне и следовало знать, как это

опасно. Но предубеждение, заставлявшее вас возлагать на него вину даже за

наше заточение, казалось столь упорным и непоколебимым, что, хотя сотни

раз природная правдивость побуждала меня открыть вам то единственное,

что я когда-либо таила от вас, мысль о вашем отвращении к Сомерсету

останавливала меня, и страх хоть единым словом причинить вам боль заставлял

меня молчать. Промедления и отсрочки Сомерсета, при всей их

необходимости, тревожили и угнетали меня. Я стала печальна и холодна, а так как

деликатность не позволяла мне посвящать его в истинную причину этой

перемены, он вскоре нашел ей ложное объяснение. Взаимное раздражение и ссоры

лишали теперь наши встречи всякой радости. Он часто упрекал меня за то,

что я якобы открылась вам, ибо только вы могли так обратить мое сердце

против него. Однажды в порыве презрительной досады я заверила его, что

непременно так и поступлю, как только вернусь к вам. Он в гневе удалился.

Увы, сердце мое охватил ничуть не меньший гнев, когда оказалось, что мне

не дозволено возвратиться в вашу тюрьму. Я отказалась допустить его в мою

и предалась бурному выражению всех чувств, какие могло вызвать столь

непредвиденное насилие. Его ответ убедил меня в том, что шаг этот был

обдуман уже давно. Он заявил, что скорее умрет, чем вернет меня матери, всегда

ненавидевшей и презиравшей его без малейшего основания; что возвратиться

я смогу лишь тогда, когда его права превысят родительские и он сможет

назвать меня своею женой. Мысль о страданиях, испытываемых вами, терзала

меня столь жестоко, что я была вынуждена прибегнуть к мольбам и

торжественным обещаниям сохранить все в тайне. Он отвечал, что теперь уже

слишком поздно, что мне было бы совершенно невозможно утаить от вас причину

своего отсутствия и что это, справедливо усилив отвращение и ненависть,

которые вы прежде питали к нему беспричинно, побудило бы вас любой ценой

помешать союзу, для вас неприемлемому. К этому он присовокупил все, что,

по его мнению, могло смягчить мой ожесточившийся дух, и торжественно

заверил меня, что вы успокоены уверенностью в том, что нас разлучили

вследствие нового приказа королевского двора. И хотя в таком поведении я и

усматривала увертки и мелкие хитрости, претившие моей натуре, я была рада

поверить, что он облегчает то тяжкое горе, которое не могла не причинять вам

наша разлука. Слишком поздно поняла я ошибочность сделки с совестью и

получила веские основания думать, что от этого маленького корня могли