Убежище, или Повесть иных времен

платья — в его простоте, и в описанном мною наряде Эллинор была

прекраснее, чем в любых парадных одеждах, присущих кичливой роскоши. Ее

живой, лукавый взгляд говорил о наблюдательности, но при этом был полон

добродушия; гладкую, нежную кожу, повинуясь биению сердца, окрашивал

тонкий переменчивый румянец; стан был строен, а обращение неизменно

привлекало к ней сердца, заставляя любить почти так же, как любила я. Но мне нет

нужды долго распространяться о характере моей Эллин: хотя сейчас речь не

о нем, он вскоре потребует вашего внимания и сочувствия в тягчайших

жизненных испытаниях.

Любовь — мать притворства, сударыня. Когда мы расстались с лордом

Лейстером, я попыталась, умалчивая о своих чувствах к нему, дознаться о

чувствах сестры, так как, совершая извечную ошибку тех, кого впервые

посетила страсть, я была убеждена, что человек, покоривший мое сердце, так же

властен и над сердцами всех женщин. В таких случаях с каждым взглядом

возрастает страх: мне не переставало казаться, что в ее глазах я читаю

мысли, пугающе сходные с моими, однако выраженная ею живейшая

озабоченность по поводу нашей неосторожности, Которая, как ей ясно представлялось,

отдавала нас во власть фаворита Елизаветы, вызвала у меня сомнения: хотя

подобная мысль и приходила мне в голову, доверие, которое я уже возымела

к его чести, и мучительная тревога за его жизнь делали ее лишь слабым и

отдаленным опасением.

В ту ночь впервые мысли гнали от меня сон. Надежды сменяли одна

другую. Я льстила себя мыслью, что простота моего воспитания и чистота

сердца, столь необычные при дворе, искупают отсутствие того лоска, сообщить

который может только придворная жизнь. Смутность и неопределенность

своего происхождения я ощутила как великое несчастье и, лишив сострадания

своих родителей, перенесла его на себя. И все же, думала я, разве может он

презирать дочь своего друга? Разве обречет меня страдать за

неосмотрительность, в которой нет моей вины? Так буду же судить о его сердце по своему,

которому власть над миром недостаточна для счастья, если не разделена с

ним!

Безмятежный сон сестры успокоил мое сердце, развеяв подозрения. Весь

день я нетерпеливо считала минуты, ожидая, когда лорд Лейстер начнет свой

рассказ. Мысленно я уже перебрала те немногие несчастья, которые могла во-

образить, но так и не сумела представить себе такого, которое в хорошо

управляемой стране могло заставить человека столь высокого положения

спасаться бегством. Да и как могла я, не затронутая пороками света, догадаться

об истине.

Не сообщая лорду Лейстеру, кто занят нашим воспитанием, мы, однако,

дали ему понять, что у нас есть причины держать его присутствие в тайне от

всех. Он был слишком вежлив, чтобы настаивать на объяснениях, и мы

вынуждены были оставить его в одиночестве до тех пор, пока уход отца Энтони

не даст нам возможность выслушать обещанный рассказ.

Отец Энтони, всегда медлительный и педантичный, в этот день, казалось,

превзошел самого себя. Вместо того чтобы, по своему обыкновению,

удалиться после обеда, он завел нескончаемый разговор (вызванный минутным

нетерпением, которое я выказала по какому-то ничтожному поводу) о

необходимости обуздывать свои порывы. Каждое сказанное им слово еще более

разжигало мое нетерпение, но, чем меньше мы проявляли склонности признать его

доводы, тем, казалось, более многословен он делался, пока мое нетерпение,

достигнув предела, не улеглось само собой и я не поняла, что лишь полное

согласие с его суждениями может положить конец этой утомительной беседе.

Моя хитрость удалась. Вскоре он покинул нас, и, едва удостоверившись в

этом, мы, не теряя более ни минуты, освободили графа из его укрытия и

провели в свою большую комнату, как мы ее называли.

Милорд Лейстер не откладывая удовлетворил наше любопытство и начал

свою историю. (Дабы избежать той холодности, что пересказ всегда придает

изложению событий, и храня в памяти почти каждое слово всякого

услышанного мною повествования, я, ради справедливости к рассказчику,

предоставляю ему вести рассказ от своего лица.)

— Происходя из семьи столь знатной, что она не может быть вам

неизвестной, милые дамы, я мог бы обойти молчанием свои юные годы, если бы не

одно случившееся тогда обстоятельство, объясняющее те почести и

благодеяния, которыми моей царственной повелительнице угодно было меня одарить.

Я был младшим из пяти сыновей и слишком мал, чтобы понять, что утратил,

когда моя семья оказалась жертвой собственных честолюбивых замыслов и

тирании епископальной церкви. Меня, лишенного состояния, ненавистного

тем, кто прежде дрожал при имени Нортумберленда, ждала столь же

печальная судьба во время преследований в царствование Марии (годы, которые

потомки будут вспоминать с ужасом), если бы лорд Арундел великодушно не

укрыл меня от ее гнева. Он распорядился отправить меня из поместья отца,

которое ему было поручено конфисковать, в Хьюберт-Холл, его собственное

поместье, где я неведомо для всех воспитывался вместе с его детьми. Доброта

этого вельможи достойна особого упоминания, ибо за ней, помимо

сострадания к моей юности и беспомощности, не стояло ничего, кроме благодарной