Убежище, или Повесть иных времен

неподдельна, чарует неотразимо. Нрав у нее был спокойный и ровный, а ум обогащен

обширными познаниями, которые она неустанно расширяла ежедневными

занятиями. От природы склонная к серьезным размышлениям и разделяя с ней

любовь к ее занятиям, я обычно проводила рядом с нею те часы, которые Эл-

линор отдавала своим игрушкам и Алисе, чья память хранила множество

чудесных сказок, столь милых детям. По мере того, как день ото дня ширился

круг наших мыслей, мы стали все чаще задумываться над своим

происхождением и своей затворнической жизнью. Мы знали, что отец Энтони постоянно

исчезает, но как и куда — было для нас непостижимо, ибо во всех своих

поисках мы не нашли ни одной двери, кроме той, что была общей для всей семьи

и отделяла нас от мира. Эллинор, чье живое воображение питалось

невероятными историями, выдумала, будто все мы находимся во власти некоего

великана; впрочем, ее неприязнь к отцу Энтони была так сильна, что временами

она высказывала опасение, не колдун ли он и не съест ли он нас в один

прекрасный день. Я имела на этот счет совершенно иное мнение: наше Убежище

казалось мне зачарованным кругом, обороняющим нас от злых людей, а отец

Энтони — нашим добрым гением. Часто мы, сговорившись, подступали с

расспросами к Алисе, но она, хотя и была, как водится у старых нянюшек,

привязана к нам обеим, а в особенности к Эллин, не поддавалась на те маленькие

хитрости, что диктует детям сама природа. Пытались мы время от времени

расспрашивать и матушку, но, смущенные ее серьезностью, всякий раз

отказывались от тщетных попыток.

Раз она исчезла на две недели, предоставив нас самим себе в месте

поистине безрадостном. Часть этого времени мы провели в новых поисках двери,

остальное — в ребяческих жалобах на матушкино отсутствие. Алиса, впрочем,

заверила нас, что оно будет лишь временным. Неукоснительно исполняя свой

долг, она всякий раз запирала наше жилище после обеда; несомненно, именно

в это время приходили в Убежище и покидали его все, кто имел в том

надобность. Так как я оказалась лишена своего обычного прибежища — книг, мы,

дабы скоротать, хоть отчасти, печальный досуг, условились поочередно

сочинять истории по многочисленным портретам в полный рост, украшавшим

парадный покой. Эллинор тут же придумала забавную историю о старике с

портрета, очень насмешившую нас обеих. Я обратила взгляд к следующей

картине, чтобы собраться с мыслями для рассказа. Там был изображен мужчина

благородной наружности в одеянии, название которого мне в то время было

неизвестно, но, как я узнала впоследствии, называемом латами. Шлем его

был в руках у пажа, и светло-каштановые кудри ниспадали на плечи. Его

окружало множество символов воинской доблести, а глаза, устремленные, как

мне казалось, прямо на меня, излучали тихую ласку. Чувство благоговения,

соединенного с небывалой нежностью, внезапно заполнило мою душу; язык

тщетно пытался выразить некую смутную мысль, и я склонилась головой на

плечо сестры. Моя милая сестра быстро обернулась ко мне, и светлый взор ее

был тот же, что на портрете. Все пристальнее я вглядывалась в нее и находи-

ла в ее чертах все большее сходство с человеком на портрете: когда она

хмурила брови, в ней было его достоинство, когда улыбалась — его нежность.

Благоговейный страх, преодолеть который я была не в силах, не позволял

мне сочинить историю об этом человеке, и я обратилась к следующей

картине. То был портрет молодой дамы в трауре. Черты ее выражали «глубокую

скорбь, а складки черного покрывала наполовину скрывали корону, над

которой она склонилась в горе. Если первый портрет вызывал благоговение, то

этот порождал в душе множество разнообразных чувств — трогательных и

нежных. Глаза наши невольно наполнились слезами, и, зарыдав, мы

бросились друг другу в объятия.

— Ах, кто же это может быть? — плача вопрошали мы в один голос. —

Отчего так трепещут наши сердца перед безжизненными холстами? Все, что мы

видим, несомненно, лишь часть некой великой тайны, так когда же, когда

настанет день, в который всему суждено разъясниться?

Рука об руку мы шли вдоль стен, обмениваясь мыслями о каждом

портрете, но ни один из них не заинтересовал нас так, как те два. Нам не

наскучивало разглядывать и обсуждать их: молодое сердце часто бывает всецело

поглощено какой-нибудь излюбленной мыслью посреди света и блеска огромного

мира — надо ли удивляться, что наши сердца так сосредоточились на одном,

заживо погребенные в столь тесных пределах? Не знаю почему, но мы жили в

присутствии этих двух портретов так, словно они понимали нас, и краснели

перед ними за малейшую провинность. Как только вернулась наша матушка,

мы тотчас кинулись к ней в объятия и, прерывая ее нежные ласки, засыпали

ее вопросами об этих портретах. Она посмотрела на нас, пораженная, глаза

ее наполнились слезами, и она попросила оставить ее одну и дать ей

собраться с мыслями. Вскоре она призвала к себе Алису и в беседе с ней,

по-видимому, почерпнула спокойствие, но тщательно избегала расспросов, стараясь

разнообразить наш досуг музыкой, рисованием, поэзией, географией и другими