Убиенная душа

— И там, и здесь происходит одно и то же,— повторил Иванов.— Разница лишь в том, что семя зла, брошенное в землю России, произрастая, принимает более ра­дикальные формы.

Тамаз с напряженным вниманием слушал Иванова, понимая, что тот прав. Его молчание выражало согласие, и Иванов, почувствовав это, заговорил горячо. Тамаза поражало лишь то, как могло так молниеносно меняться лицо его собеседника, глаза светились какой-то бездонной глубиной, временами полыхая мрачным огнем. «Этот человек горит изнутри»,— подумал Тамаз. Непостижимо, какая связь могла быть меж­ду верующим и безбожником. Иванов пылал. Казалось, что в его существе телесное превращалось в душевное. Для этого пламени не существовало никаких преград, никаких границ. Иванову передались мысли Тамаза.

— Вас удивляет,— продолжал он,— что я, верующий, принимаю участие в иско­ренении Бога?

Тамаз кивнул.

— Процесс этот — подземное течение,— сказал Иванов.— Безбожие — болезнь, а больной нуждается в кризисе.

— Так что лучше всего ускорить наступление этого кризиса — добавил Тамаз.

— Совершенно верно. Его следует ускорить.

— Если человек обнажится до конца — станет абсолютно безбожным, тогда в нем зародится великая тоска по утраченному Богу, не так ли?

— Именно так.

— А что будет до этого?

— До этого Бог будет втайне продолжать существовать в каждом отдельном человеке. Вот и теперь, в это мгновение на какой-нибудь заброшенной станции не­зримо действует и хлопочет Безымянный. Я вижу, чувствую это.

Теперь Иванов был весь пламя. Тамаз не все понял из того, что говорил Ива­нов, но ему не хотелось расспрашивать друга. Иванов все меньше походил на обыч­ного человека. В его глазах зажегся неземной огонь.

— Я не могу стоять в стороне, хотя это и против моей воли. Я иду к богоубийцам, к грешникам, я должен причаститься и к их греху для того, чтобы приблизить час всеобщего спасения. Нет, в финале блоковского стихотворения все верно. Я не могу выразить, но я чувствую это. Борьба против креста — такая же борьба, это рас­пятие, настоящее распятие.

Иванов был крайне взволнован. Он с трудом сдерживал слезы. Опустив голову, уставился в пол.

Тамаз посмотрел на часы. Они показывали почти половину двенадцатого ночи. Он поднялся и сказал шепотом:

— Последнее заседание писательской конференции я пропустил.

Иванов промолчал.

Тамаз простился с ним. Иванов встал, обнял друга, и поцеловал его в плечо. Взволнованный, Тамаз вышел на улицу.

Дул февральский ветер. Тамаз лишь теперь почувствовал всю глубину своей печали. Пылающее лицо Иванова стояло перед глазами. «Кто он?» — спрашивал себя. Ответ мог быть только один: мученик, человек, доведенный до безумия. Он вдруг вспомнил одну русскую секту, которая строго следовала правилу: «Люби грешника, но, чтобы его полюбить, греши и сам. Унижайся, пади, стань равным ему». Вероятно, дух той секты живет в этом человеке,— подумал Тамаз. Странно, но эта смятенная душа производила на Тамаза успокаивающее действие. Тамаз и теперь ощущал спо­койствие. Придя домой, он почувствовал, будто и не расставался только что с Ивановым. Несколько раз вспомнил слово «джуга». Это было 23 февраля. В ту же ночь за версту от него Берзин изучал примечания Тамаза, и это странное имя мучало и его.

СТИРАНИЕ ВСЕХ ГРАНЕЙ

На следующий день Тамаз узнал, что конференция писателей еще не закончи­лась. Вопросы, стоявшие на повестке дня, были почти все обсуждены. Однако какая- то небольшая часть их была оставлена на 24 февраля. Тамаз поспешил на заседание. Не хотел ли он хоть немного сгладить впечатление от своего отсутствия на этой конференции? На последнем заседании были приняты соответствующие резолюции и назначены выборы, после чего председатель объявил конференцию закрытой. Все уже собрались разойтись, когда встал молодой поэт-коммунист и попросил слова. Покидав­шие зал делегаты приостановились. Поэт сообщил, что завтра, мол, день советизации Грузии и что сегодня Тбилисский Совет отмечает сей знаменательный день. Все ждут, что и делегация писателей примет участие в этом торжестве. По залу вдруг прошла волна сдержанного ропота и горечи. Теперь всем стало ясно, почему конференция была растянута до 24 февраля. Грузинские писатели были лояльно настроены по от­ношению к Советской власти, и лояльность эта была не раз подтверждена на прошед­шей конференции, и все же день 25 февраля они не любили. Грузия была советизи­рована не в результате внутреннего революционного процесса, а насильственно, с помощью 11-й большевистской армии. Побежденной Грузии пришлось принять Совет­скую власть. Нельзя сказать, чтобы грузинские писатели так уж были в восторге от прежнего правительства, тем более после поражения, которое вызвало скорбь всей нации.