Убиенная душа

В доме Сталина эта память была убита. Сын проклял отца, проклял семя, породившее его, возненавидел самое творение. Для него не существовало любви, ничто не радо­вало его. Жизнь его была отравлена неистребимой ненавистью к отцу. Такому сыну, практически растущему без отца, всегда с самого же начала недостает чего-то су­щественного— радости жизни. Душа такого человека не в состоянии глубоко рас­крыться перед лицом мироздания. Она никогда не сможет стать воплощенной частью мистически раздробленного Бога. Она холодна, тверда, сурова. Такой человек никогда не испытывает состояние экстаза. Если бы такой, не имеющий отца человек послу­шал Девятую симфонию Бетховена, особенно ее финал, где в бушующий, словно море, оркестр врываются голоса людей, опьяненных Дионисом, голоса тех, кому от­крылась иная жизнь, новая — человеческая или сверхчеловеческая,— он, несмотря ни на что, не сломал бы свою скорлупу, чтобы приобщиться к безбрежной действитель­ности. Остался бы холодным, твердым, суровым. Сам не обладая эмоциональностью, он не выносит ее в других, экстаз раздражает его. Такое существо с самого же на­чала мистически повреждено, у него явные симптомы тяжелого заболевания. Леген­да о Каине и Авеле здесь весьма кстати: Бог принял дар Авеля и отверг дар Каина. Почему? Легенда не дает нам никаких объяснений. Может быть, дар Каина был при­несен не от сердца? Возможно, он хотел сделать это, но дальше желания дело не пошло. Объяснением может, пожалуй, быть лишь то, что Каину изначально недо­ставало дара жизни. На это предположение наводят нас страницы Книги Бытия: если бы Каинов дар был принят богом Яхве, совершил ли бы он тогда братоубийство? У того, кому отказано в даре жизни, сердце закрыто для душевных порывов. Сосо Джугашвили, быть может, с горечью чувствовал это уже в юности, когда он наве­щал, скажем, больного школьного товарища. Он как будто сердечно говорил со своим одноклассником, но слова его не трогали больного. Приходил другой товарищ. Он с любовью прикладывал руку ко лбу больного, и боль утихала. Божественной силой является дар жизни. Как говорит у Гете Гретхен о Мефистофеле?

Он мне непобедимо гадок.

В соседстве этого шута.

Нейдет молитва на уста,

И даже кажется, мой милый,

Что и тебя я разлюбила,

Такая в сердце пустота.

Наивная душа Гретхен здесь что-то чувствует. Уже лишь одним своим присут­ствием Мефистофель убивает любовь, разлагает ее атмосферу. Лирическое начало ему чуждо. Он мог бы создать и более прекрасные стихи, чем Райнер Мария Риль­ке, но в них недоставало бы одного: того неосязаемого поэтического потока, который столь благодатно струится из стихотворения Рильке. В этом кроется тайна проклятия. Поэтическое вдохновение никогда не посещало Сталина, хотя юношей он и пел в церковном хоре бархатным альтом. Но это уже тогда был, несомненно, голос падше­го ангела, ибо и падший ангел чарует своим пением. Сталин даже пытался писать стихи. Это были патриотические стихотворения. Однако он параллельно изучал эс­перанто, ибо уже в то время верил в возможность существования всемирного языка, естественно, такого, который был бы сконструирован чисто механически. Его явно раздражало органическое многообразие мира. Более того, он не выносил самое жизнь. Он, точно преступник, тянулся к разрушению, желая испытать и применить на деле свою всесокрушающую волю.

Нигилизм пришелся ему весьма кстати. Владимир Соловьев сформулировал все потуги русских нигилистов следующей иронической фразой: «Человек произошел от обезьяны, следовательно: да здравствует свобода!» Здесь, правда, «следовательно» — сущая бессмыслица, ибо ведь трудно поверить, что происхождение человека от обезья­ны могло бы гарантировать человеку свободу. Но дело в том, что психология зача­стую сбивает логику с толку, а в этом силлогизме непременно заключалась какая-то психологическая загадка. Если бы было доказано, что человек относится к обезьянье­му роду, тогда даже все избранные утратили бы свои преимущества перед прочими людьми. Наполеон не представлял бы собой ничего выдающегося, а был бы лишь «некто», а Клеопатра — такой же, как и любая другая женщина. Вместе с их пре­имуществами исчезло бы и благоговение перед ними. Так полагали нигилисты. Однако основополагающей здесь была еще одна скрытая мысль: коль скоро человек в своей сущности равен обезьяне, то учение о сотворении мира, в котором человек создан по образу и подобию Бога, можно объявить заблуждением, вытравив тем самым из сознания человека его богоподобие. Эта мысль, правда, не была достаточно четко сформулирована нигилистами, но тем не менее они упорно придерживались ее.