Убиенная душа

— Гм!..— пробормотал следователь.— Вы еще придерживаетесь этих взглядов?

— Да.

На лице следователя снова появилось выражение удивления, но на сей раз к это­му удивлению была примешана искорка раздражения.

— Почему же вы тогда ссылаетесь на 1920 год, ведь с тех пор в ваших взглядах ничего не изменилось?

— В 1920 году я еще не был гражданином Советского Союза и мог свободно вы­ражать свое мнение о Советской России.

— А теперь уже не можете?

— Теперь я не хочу его высказывать... К тому же я ведь теперь гражданин СССР.

— И ваш гражданский долг вы исполняете молчанием?

— Если угодно, и молчанием.

— Гм!..— Следователь взял книгу, полистал ее и, найдя в ней что-то, с его точки зрения, важное, с торжествующим лицом показал на одно место.— Что вы скажете на это? Здесь вы задеваете и колхозы, а, насколько я помню, их в 1920 году еще не было!

Тамаз побледнел. Об этом примечании он совершенно забыл. Итак, его уличили во лжи. Он внимательно прочел это примечание и вдруг вспомнил, что написал его в постели, благодаря чему почерк казался другим.

— Это не я написал,— сказал он уверенно.

— Тогда кто же?

— Не знаю... книгу ведь читали многие...

— Гм!.. Это мы выясним,— сказал следователь с угрозой.

Тамаз почувствовал облегчение.

— Это примечание относительно колхозов органически связано с остальными,— снова начал следователь после непродолжительной паузы.— Если же учесть, что другие примечания сделаны вами...

— ...То я должен разделять мнение, выраженное в этом примечании?

— Именно так.

— А я и разделяю его.

Следователь озадачился. Такой смелый и откровенный арестант ему еще не по­падался. Это понравилось ему, тем более что он ценил Тамаза как поэта. Но он не имел права обнаруживать свою симпатию, поэтому говорил с Тамазом подчеркнуто кратко и намеренно холодно.

— Да, я тоже придерживаюсь этого мнения, но это примечание написано не мной,— повторил Тамаз.

— Вы, как видно, придаете значение тому, что не высказываетесь о ваших анти­советских убеждениях? Но ведь открытый враг лучше скрытого, не так ли?

— То, что я считаю нужным, я высказываю... Как, например, сейчас перед вами.

Наступило молчание. Следователь был несколько сконфужен прямотой Тамаза.

Он не заметил, что допрос выходил за рамки, предписанные следствием, и временами напоминал обычную беседу.

— Возможно ли, что революция не оставила в вашей душе никакого следа! Неужели вы не в состоянии преодолеть влияние Достоевского, для которого революция была лишь пугалом? — спросил следователь почти участливо.

— Прежде всего следует заметить, что революция не была для Достоевского пу­галом, а представляла собой опасность.

— Это различие несущественно.

— Это различие как раз и составляет сущность творчества Достоевского... И кро­ме того: с тех пор, как я написал эти примечания, мое понимание революции несколь­ко изменилось.

Следователь насторожился: он надеялся, что сейчас последует покаяние, и обрадо­ванно спросил, забегая вперед;

— Как? В самом деле?

— Революция и для меня представляет опасность, но человечество должно прой­ти через нее... Если бы Достоевский был жив, он сказал бы, наверное, то же самое.

Следователь не понял мысль своего подследственного. Тамаз продолжал:

— Безбожная культура завершается революцией.

Услышав слово «безбожная», следователь окончательно озадачился. Тамаз пояснил:

— Чем быстрее эта культура пройдет через революцию, тем лучше.

— Но сама революция — безбожие? — спросил удивленный следователь.

— Именно в этом все дело. Революция завершает процесс обезбоживания бытия; и опустошенный, безбожный человек когда-нибудь почувствует пустоту в себе и в один прекрасный день снова затоскует по утерянному

— По Богу?

— Да.

Следователь улыбнулся. Он не представлял себе, как мог образованный человек верить в Бога. Ему довелось встречаться со многими контрреволюционерами, но такого он видел впервые. Допрос теперь окончательно принял форму обычного диалога. Сле­дователь как бы про себя прошептал:

— Образованный человек — и верит в Бога? Это трудно себе представить.

— Вы и не сможете себе это представить. Ведь для этого нужен особый орган.

— По-вашему, выходит, что Маркс и Ленин не обладали таким органом? И Сталин не обладает?

— Думаю, что нет.

При упоминании имени Сталина следователь пришел в себя. Он вдруг побледнел и почувствовал лишь теперь, что допрос он вел не совсем так, как следовало. Тамаз заметил, что имя Сталина напугало следователя. Этот тихий, спокойный человек вдруг стал волноваться и вздрогнул, словно от нанесенного кем-то удара. Тамаз огляделся — ему показалось, что все здание ГПУ пронизано дыханием Сталина, и он тоже изменил­ся в лице. Разговор внезапно прервался. У обоих собеседников пропало желание гово­рить. Следователь нервно курил. Тамаз взглянул на портрет Сталина, висевший на сте­не. Ящероголовый явно присутствовал здесь и нагло усмехался. Следователь снова взял роман Достоевского в руки и начал листать его Вдруг ему бросилось в глаза слово «джуга», и, словно вспомнив теперь что-то существенное, забытое им во время допро­са, он обратился к Тамазу: