Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых

Расхожее представление: царевича учили церковники, учили по-старому, к учению Алексей был неохоч и к новым наукам склонности не питал, и следовательно, возбуждал тем самым неудовольствие отца. А вот факты свидетельствуют об обратном, хотя есть, правда, и доля истины в этой легенде (как во всякой легенде), но об этом — чуть позже.

Еще при матери Алексея стали учить грамоте, и его первый учитель Никифор Вяземский, остался при нем и после заточения Евдокии в монастырь. Вяземский был образованным для того времени человеком, известным как искусный ритор и грамотей. Для царевича был составлен иллюстрированный букварь со славянскими, греческими и латинскими буквами (этим букварем пользовались впоследствии русские школьники вплоть до середины XVIII века). Когда Алексею исполнилось девять лет, Петр вознамерился было отправить его для учения в Германию, но потом эта мысль была оставлена, и в 1701 году появился новый воспитатель, саксонский выходец Мартин Мартинович Нейгебауэр, для наставления «в науках и нравоучении». Нейгебауэр был человеком, несомненно, образованным, но чрезвычайно склочным и мелочным и в начале 1703 года был выслан царем за границу. Воспитателем стал другой немец, доктор права барон Генрих Гюйссен, который составил план обучения — весьма современный и отнюдь не ретроградный. План включал изучение французского языка по грамматике, изданной для дофина Франции, причем окружение царевича в часы занятий должно было говорить только по-французски; в часы отдыха предполагалось объяснять царевичу географические карты, учить обращению с циркулем; приступить к началам арифметики и геометрии, упражняться в фехтовании, танцах и конной езде. После шестимесячного курса, по освоении французского, предполагалось перейти к изучению истории и географии, продолжать осваивать математику, учить слогу и чистописанию, «читать Пуффендорфово сочинение о должности человека и гражданина, Фенелонова «Телемака» и обучать военным экзерцициям». На все это отводилось два года, в течение которых Алексею предстояло также ознакомиться с европейской политикой, основами воинского искусства, фортификацией, навигацией и артиллерийским делом.

Мальчик учился легко и охотно. Гюйссен постоянно хвалил его и не раз докладывал царю об успехах сына, сообщая, что царевич умен, кроток и благочестив. Правда, военных упражнений и фехтования Алексей не любил, да и математика давалась ему туго. Он был, как мы сказали бы сейчас, склонен к наукам гуманитарным, а Петр к последним относился, мягко говоря, прохладно, предпочитая дела практические. Но царевич, несмотря на свою нелюбовь к солдатчине, старался. В марте 1704 года он находился в лагере русских войск, осаждавших Нарву, и, как сообщал Гюйссен, искренно уверял отца, что, несмотря на молодость (ему было 14 лет), он делает все, что может, чтобы подражать деяниям и примеру Петра.

И вдруг в начале 1705 года Гюйссен, к которому царевич привязался и который, несомненно, благотворно на него влиял, был отправлен Петром за границу с не слишком значительными дипломатическими поручениями. Поручениями, которые, безусловно, мог бы выполнить и другой человек. Царевич же остался в Преображенском, будучи предоставлен себе самому на целых два года. Почему? Что случилось? И почему Петр неожиданно перестал посылать какие-либо распоряжения, касающиеся Алексея?

Вот что небезынтересно. Именно в это время в жизни Петра возникает Марта Скавронская, протеже и любовница А. Д. Меншикова, которому Петр поручил общее наблюдение за воспитанием царевича. Не охладевал ли Петр и к без того не очень-то любимому сыну — живому укору безнравственного и жестокого обращения с его матерью? И не использовал ли Меншиков — человек, лишенный каких бы то ни было нравственных принципов, эту неприязнь отца к сыну? Ведь многие думали, что именно Меншиков дал совет отправить Гюйссена в чужие края с его незначительным поручением. А позже сам Алексей объяснял австрийскому императору, что Меншиков с умыслом не давал ему учиться и побуждал к лени и пьянству. Допустим, что это — желание оправдаться, но, может быть, не только оно?

И приходится не верить (или, по крайней мере, не верить полностью) легенде о неспособности Алексея к учению или невероятной его лености. Царевич не любил не науки вообще, а те, которые были так милы его отцу. И с воспитанием дело обстояло вполне хорошо… до тех пор, пока по умыслу или без умысла Алексей оказался заброшенным и очутился в обществе людей если не враждебных, то, по крайней мере, оппозиционных в отношении методов Петра. Не надо забывать, что произошло это в возрасте, столь важном для формирования личности.

Окружение и характер