Убийственно тихая жизнь

– Нет, после сегодняшнего похода в лес. Вы ведь охотитесь по воскресеньям, верно? Ходите в лес каждое воскресенье, включая и прошлое, когда была убита Джейн Нил. Я хочу, чтобы вам было ясно. Мы расследуем умышленное убийство. Кто наиболее вероятный подозреваемый при любом убийстве? Член семьи. А следующий наиболее вероятный убийца? Тот, кто выигрывает от этой смерти. И если у этого человека к тому же была такая возможность, то мы вполне можем начать готовить для него койку в тюремной камере. Вы двое выиграли от этой смерти. И мы знаем, что вы в долгах. – Он высказал обоснованное предположение. – Вы считали, что унаследуете все, а вы, Андре, умеете стрелять из лука – ваших навыков хватает, чтобы убить человека. Вам ясно?

– Слушайте, инспектор… – Андре поднялся с кресла, уронив на пол спортивную страницу газеты. – Я ходил на охоту и уложил оленя в тот самый день, когда была убита Джейн Нил. Можете спросить Бокслейтера с бойни – он разделывал его для меня.

– Но сегодня вы тоже ходили на охоту. Разве лицензия разрешает отстрел больше чем одного оленя?

– Вы что, теперь еще и егерь? Да, я ходил сегодня на охоту. Буду убивать столько оленей, сколько мне надо.

– А ваш сын Бернар? Где он был в прошлое воскресенье?

– Спал.

– Спал так же, как и вы?

– Слушайте, ему четырнадцать. Мальчишки по выходным любят поспать. Он спит, просыпается так долго, что я беситься начинаю, съедает, что я положил в холодильник, а потом возвращается дрыхнуть. Мне бы такую жизнь.

– Чем вы зарабатываете на жизнь?

– Я безработный. Был космонавтом, но меня оттуда поперли. – Андре расхохотался: ему нравился собственный юмор; этот гнилой смех, казалось, еще больше омертвил комнату. – Да, вместо меня взяли однорукую черную лесбиянку.

Бовуар вышел из этого дома, горя желанием позвонить жене и сказать, как сильно он ее любит, потом рассказать ей о том, во что верит, обо всех своих страхах, надеждах и разочарованиях. Поговорить о чем-нибудь настоящем и имеющем смысл. Он набрал ее сотовый, и она ответила. Но слова застряли у него в горле, и он просто сообщил ей, что погода ясная, а она рассказала о кинофильме, который взяла напрокат. На этом разговор закончился. Возвращаясь в Три Сосны, Бовуар обратил внимание на запах, которым пропиталась его одежда. Полироль с запахом лимона.

Он нашел шефа перед домом мисс Нил с ключом в руке. Гамаш дожидался его. И вот, ровно неделю спустя после смерти Джейн Нил, они вошли в ее дом.

Глава одиннадцатая

– Матерь Божья, – прошептал Бовуар.

И потом после паузы, когда они оба не могли произнести ни слова:

– Господи Исусе.

Они замерли на пороге гостиной Джейн как вкопанные, словно стали свидетелями особо тяжкого происшествия. Но замереть их заставило не происшествие, а нечто более агрессивное, более преднамеренное.

– Будь я Джейн Нил, я бы тоже никого сюда не впускал, – сказал Бовуар, к которому вернулся светский язык. Но только на мгновение. – Хоть всех святых выноси.

Гостиная Джейн ошеломила их цветом. Огромные светящиеся цветы в духе Тимоти Лири[44], психоделические трехмерные серебряные башни и грибы спереди и сзади, огромные желтые смайлики, марширующие у камина. Это был настоящий парад дурновкусия.

– Черт, – прошептал Бовуар.

Гостиная светилась в сгущающейся темноте. Даже потолок между старыми балками был обклеен обоями. Это была уже не шутка – карикатура. Любой поклонник квебекского наследства и архитектуры ощущал бы себя несчастным в этой комнате, а Гамаш, который был и тем и другим, почувствовал, как ланч поднимается у него из желудка.

Такого он никак не ожидал. Увидев эту какофонию цвета, он забыл, что предполагал здесь увидеть. Но уж точно ничего подобного. Он оторвал глаза от уродливых смайликов и заставил себя посмотреть на широкие доски пола, обтесанные вручную человеком, спасавшимся от зимних холодов две сотни лет назад. Такие полы были редкостью даже в Квебеке, и некоторые (включая и Гамаша) считали их произведением искусства. Джейн Нил повезло: она жила в одном из сохранившихся крохотных первых домов из плитняка – камня, в буквальном смысле вырванного из земли, которую расчищали под сельскохозяйственные угодья. Владеть таким домом означало быть хранителем истории Квебека.

Но доски эти были покрашены в розовый цвет. С матовым отблеском.

Гамаш застонал. Бовуар даже сделал движение, чтобы поддержать шефа. Он понимал, как такое зрелище может расстроить истинного почитателя квебекского наследства. Это было святотатство чистой воды.

– Зачем? – спросил Гамаш.

Но смайлики хранили молчание. Как и Бовуар. У него не было ответа, но «les Anglais»[45] всегда удивляли его. Эта комната была еще одним свидетельством их необъяснимого поведения. Молчание затягивалось, и Бовуар почувствовал, что обязан шефу хотя бы попыткой ответа.

– Может быть, ей требовались перемены. Не так ли заканчивают свое существование большинство антикварных вещей в домах других людей? Наши деды продавали их богатым англичанам. Избавлялись от сосновых столов, шкафов, медных кроватей, а покупали всякую дрянь по каталогам.