Убийственное лето

Фарральдо очень гордится своей документацией: «Отец научил меня все записывать. И был прав. Это почерк матери. Приятно снова увидеть» – и гладит коленкоровую обложку тетради. Я отхожу назад. И пока он молча вспоминает своих стариков, мы тысячу лет не произносим ни слова. Затем он говорит: «Да, помню, Лебаллек застрял тогда в снегу и не вернулся в субботу вечером. А отец не любил, чтобы его грузовики ночевали где-то». Покачав головой при этих воспоминаниях, Фарральдо встает: «Это случилось незадолго до того, как Лебаллек ушел от нас». Я говорю: «Дома будут рады узнать, что с ним стало. Благодарю вас».

Мы вместе выходим из его кабинета, и, застряв в коридоре, я притворяюсь идиоткой, которая все забывает: «На самом же деле я пришла, чтобы пригласить вас на свадьбу. Я боялась, что Микки постесняется это сделать, вы ведь его хозяин». Он почти рычит от смеха; «Уж чего-чего, а в стеснительности Микки не упрекнешь. Поверьте моему слову!» Фарральдо вздыхает, подсчитывая в уме все глупости, наделанные моим будущим свояком с тех пор, как он стал работать у него, но жестом отметает всякие счеты. «Он уже пригласил меня, не беспокойтесь». Я прошу: «Тогда, пожалуйста, не говорите ему о моем приходе. Вы ведь его знаете». Новый вздох, и он добродушно сжимает своими худыми пальцами мое плечо, а может, хочет пощупать, кто его знает! Затем говорит: «Во всяком случае, поздравляю вас. Я очень уважаю Пинг-Понга».

И уходит к себе в мастерскую, а я иду к Элизабет. Со спустившейся на нос прядью она печатает на машинке. Чтобы сидеть на уровне клавиш, ей пришлось подложить под себя стопку телефонных справочников. Начинается цирк, пока она ищет тот, что мне нужен, все время повторяя: «Конечно, конечно, Динь – это в Приморских Альпах». Я лично рассорилась с географией сразу после рождения, и ей приходится искать самой. В конце концов мы находим Динь в соседнем департаменте – Верхнепрованских Альпах. Она говорит: «Сейчас, сейчас». Готова поклясться, вы можете говорить ей что угодно, самое главное для Элизабет – это за разговором убить время до конца работы.

Ищу в справочнике телефон Лебаллека и тяну из горлышка еще холодный тоник. Она не спускает с меня глаз, скрытых совиными очками. Я стараюсь не показать, что все буквы сливаются у меня перед глазами, сама не знаю, где ищу, а потом возвращаю ей книгу и прошу поискать, пока позвоню по телефону.

Звоню в гараж Анри Четвертого. Отвечает Жюльетта. Я начинаю: «Жюльетта, это Элиана. Я вас очень беспокою?» Сладкая как мед, говорю немного с акцентом. Нет, я ее не беспокою. Тогда я продолжаю: «Мне мать перешивает платье. Я хочу вас поблагодарить. Оно очень красивое». Господи! Она сто часов талдычит мне о своей свадьбе, но я не слушаю. Элизабет показывает, что нашла Лебаллека, и я говорю в трубку: «Жюльетта, я могу вам говорить „ты“? Послушай, скажи Пинг-Понгу, что я еду поужинать с учительницей из Брюске, она привезет меня домой, пусть он не беспокоится». Та говорит – ладно, а потом четырнадцать раз заставляет повторить одно и то же. В последний повторяю без акцента, поди, именно он сбивает ее с толку. Наконец выцеживаю: «Целую. Можно?» Она говорит – конечно. «Значит, целую. Ты будешь мною гордиться, когда я появлюсь в твоем платье. Оно великолепно».

Я вешаю трубку, Элизабет протягивает мне еще не опорожненную бутылочку тоника и раскрытый справочник. Я просто вырываю страницу. «Ого!» – восклицает она и смеется. Я спрашиваю: «Ты знаешь, что я выхожу замуж?» Она серьезно кивает, только в глазах застряла смешинка. Я продолжаю: «Это ведь не помешает нам дружить?» Внезапно, сама не знаю отчего, мне хочется обнять весь мир. Вчетверо сложив вырванный из справочника лист, кладу в сумку. Уже почти пять. Ухожу через черный ход, чтобы не столкнуться во дворе с Микки.

Прямиком иду к автобусной станции. Раньше шести до Диня нет ни единого автобуса, сколько ни води носом по витрине с расписанием. Придется тащиться пешком. Если никто не подбросит, всегда смогу остановить автобус. Обычно мне везет сразу. Наверное, я вызываю жалость, да к тому же мне все равно, какая машина.

Миновав площадь, захожу в аптеку, чтобы позвонить мадемуазель Дье. Филипп там со своей помощницей, настоящим лекарством от любви. А при ней звонить не хочется. Он отводит меня в подсобку, где еще в прошлом году раз в две недели раздевал меня и смотрел и, чтобы окончательно свести с ума, – меня и впрямь надо было вести к психиатру, – лишь изредка поглаживал кончиками пальцев грудь и живот. Я и издевалась над ним, и умоляла, он ничего другого ни разу не сделал. Я была влюблена в него сильнее, чем в кого-либо еще. Уже за сутки до встречи с ним сердце колотилось как бешеное. Ну разберись, что к чему!