Убийственные мемуары

Враждующая сторона с радостью готова принять определенное число переметнувшихся и обеспечить им условия не хуже, чем своим. Но все население Союза в Германию, Израиль и Соединенные Штаты перебраться не может. Запад понимает только язык силы. И еще умеет считать деньги. Будь мы последовательны и тверды в поддержке своих союзников, мы не пришли бы к сегодняшнему плачевному состоянию. Запад осознал бы, что выгоднее уровень конфронтации не повышать, а – понижать. И он даже был близок к этому: я уверен, что «холодную войну» можно было свести вничью. Но мы ее проиграли. А от того, что по нашим улицам не маршируют натовские солдаты, а над нашими городами не развеваются чужие флаги, наше унижение, наш позор ничуть не меньше. Оккупанты не бросают наших сограждан в лагеря? Наши переполненные тюрьмы не лучше натовского лагеря для военнопленных, и большинство узников привели за решетку царящие вокруг нищета, хаос и коррупция – неизбежные спутники военного поражения. Преступление каждый совершает лично и ответственность несет персональную! Но общее количество преступников на душу населения определяется исключительно зрелостью общества, как, между прочим, и средняя зарплата. Вражеские солдаты не насилуют наших женщин? Разве?! Сколько их отправились за рубеж в поисках достойного заработка и чем они там занимаются?! Разве не военное поражение причиной тому?! На этом закончу экскурс в идеологию – не хочу быть неверно истолкованным. Пенсионеры любят ворчать, а молодежь не любит их слушать, и она в своем праве. Большинство сетований только к тому и сводится, что в юности девки были моложе.

Но я не сетую. Я объясняю свою позицию в операции с внедрением Мариуша Ковалевского на радио «Свобода». Я не хотел привлекать к ней немецких коллег. Не только по соображениям секретности, не только для сведения числа посвященных к минимуму. Отыскать в «Штази» человека идейно незашоренного было непросто, а я даже требования такого открыто высказать не мог. Ковалевский же был близок мне по убеждениям. Мы не вели отвлеченных бесед о политике, но в них не было нужды – мы поняли друг друга без лишних слов. Он повидал мир и не питал иллюзий. Он любил свою родину такой, как она есть, и готов был отдать жизнь за то, чтобы она стала лучше…"

29 октября

Конечно, в более заурядных обстоятельствах Турецкий предпочел бы встретиться с банкиром Самойловым отнюдь не в Генпрокуратуре и даже не на нейтральной территории – с таким человеком, с бизнесменом уровня Самойлова, надо разговаривать там, где он (а не ты!) чувствует свою силу, принцип айкидо: будь терпелив, и труп твоего врага рано или поздно пронесут мимо. Ну или свидетеля, в данном случае не суть важно. Но он (Турецкий) еще не настолько хорошо себя чувствовал, чтобы свободно разъезжать по городу, тем более в доселе неведомые места.

А потому пришлось господину Самойлову, миллионеру, олигарху и одному из самых могущественных (по слухам) людей государства, самолично пожаловать в Генеральную прокуратуру к старшему следователю Управления по расследованию особо важных дел. Повязку с носа у Турецкого уже сняли, но синяки отнюдь не прошли, они просто вступили наконец в самую безболезненную фазу, но светились при этом замечательно. Турецкий уже привык и на подначки коллег даже внимание обращать перестал, однако перед приездом олигарха все-таки чувствовал легкий дискомфорт. Но едва Самойлов появился, Турецкий забыл о дискомфорте. Дело в том, что Самойлов был не один, его сопровождал всей Москве (а также всем центральным каналам телевидения) хорошо известный адвокат Петрушевский, с точки зрения Турецкого – юрист абсолютно заурядный, хотя и необъяснимо раскрученный: его услугами пользовались многие сильные мира сего. Вот и господин Самойлов, как выяснилось, тоже. Словом, несколько волновавшийся Турецкий, увидев Петрушевского, развеселился, потому что понял: Самойлов сам его боится. Тогда следователь, спустившись ко входу, чтобы лично встретить банкира, сразу же дружески взял его под локоть и прошептал на ухо:

– Антон Серафимович, бога ради, избавьтесь от своего цицерона, и мы с вами по-приятельски посплетничаем.

Самойлов, надо отдать ему должное, быстро уловил суть момента, повернулся к адвокату, пошептался с ним несколько секунд, после чего Петрушевский, вяло улыбнувшись, зашагал обратно к машине.

– Вот и славно, трам-пам-пам, – пропел Турецкий.

Пропуск был оформлен в считанные секунды, и они поднялись к Турецкому в кабинет. Там во временное отсутствие хозяина орудовал Мишка Федоренко: готовил все, что могло понадобиться к кофепитию. Турецкий решил продемонстрировать свою демократичность и сказал:

– Вот, Антон Серафимович, прошу любить и жаловать, следователь Федоренко, восходящая звезда Генеральной прокуратуры. – Мишка, который никогда ничего подобного о себе из уст Турецкого не слышал, только молча открыл рот. – Это он вас для меня, собственно, и вычислил, – завершил свою мысль Турецкий.