Убийство на улице Фельмана

При жизни бабушки с дедом в квартире была одна гостиная, общая, по вечерам там всей семьей смотрели телевизор, обедали по воскресеньям, принимали гостей, больше всякую родню, так продолжалось и после того, как не стало бабушки, и даже когда умер дед, пару лет в семейном укладе ничего не менялось. Но после ремонта, а вернее, до него, мать сказала:

– Ты уже взрослый, мужчина, у тебя свои друзья, у меня свои… Поделим комнаты, пусть у каждого будет своя гостиная, я не хочу, чтобы тебе досаждали мои приятельницы, они ведь имеют привычку сидеть подолгу…

На самом деле имелись в виду, конечно, его друзья, хотя не так уж часто они к нему и приходили, даже когда он был жадным до игр ребенком, а потом тем более… Гостиную свою мать обставила по последнему слову – кожаный диван и кресла, большой телевизор с плоским экраном, низкий круглый журнальный столик… это слово к нему не подходило, больно был велик… с отмытой до блеска стеклянной столешницей, на которой и стояла ваза с астрами… Хоть и большой, для обедов он тем не менее не предназначался, мать ела всегда на кухне за старым, накрытым клеенкой деревянным столом, который раскладывался надвое, раскладывался в принципе, после смерти деда его не открывали, даже теперь, когда появилась Юля… Собственно, втроем они не обедали ни разу, или нет, однажды, у него, в бывшей комнате деда, куда перенесли после ремонта старую мебель из прежней гостиной, на новую он не претендовал, его вполне устраивали буфет с комодом, потертые и исцарапанные, но натурального дерева, производства пятидесятых, кажется, годов, и крепкие еще стулья, был там и обеденный стол… по правде говоря, до последнего времени все это было ему ни к чему, он туда почти и не заходил, ел на кухне с матерью… если, конечно, обедал дома… Он добрел до кухни, тут, наконец, оказался хоть какой-то непорядок, грязная посуда в раковине, кружка с недопитым чаем на столе… Он стоял, смотрел на кружку и старался найти в себе нечто… любовь, печаль, сожаление, раскаяние… но не мог отыскать ничего, пустота, одна только пустота…

Вдруг ему послышались рыдания, он обернулся, потом пошел на звук… Юля сидела у входной двери, на маленькой скамеечке под вешалкой, наполовину зарывшись в свисавшие сверху пальто и куртки и громко всхлипывала. Оплакивала его мать, которая… Растроганный и смущенный, он подошел к ней, опустился рядом на пол и уткнулся головой в ее колени…

Эне Парк стремительно вбежала в квартиру.

– Мама, мама!

Она заглянула в пустую комнату справа от входной двери и спросила высунувшегося из детской… смешно, но это название сохранилось до сих пор, хотя «ребенок» ее почти перерос… сына:

– Где бабушка?

– У телевизора, – ответил тот лаконично и исчез.

Эне быстрым шагом пересекла коридор и вошла в гостиную, где в неглубоком кресле сидела рыхлая женщина с дряблым лицом и коротко подстриженными седыми волосами.

– Мама, – начала она и остановилась перевести дух.

Мать выключила телевизор.

– Что с тобой? – спросила она беспокойно. – Случилось что-нибудь?

– У меня для тебя новость, – сообщила Эне, пристально глядя ей в глаза.

– Да?

– Умерла Ану Туксам.

– Ану?! Как?!

– А так, – сказала Эне с плохо скрытым оттенком торжества.

– Когда?

– Сейчас. Вернее, полчаса назад. Прямо на собрании.

– На собрании?

– Да. Что-то там бормотала и вдруг выронила стакан и упала.

– Какой стакан? – не поняла мать.

– Там пили вино, – объяснила Эне. – По поводу завершения работ на чердаке. Допили и собирались начать собрание, и тут она свалилась. Мешком.

– Может, она просто потеряла сознание?

– Нет, не просто. Приехала «скорая», вот только что. И я слышала, как врач сказал…

– А где Тойво? – спросила мать машинально.

– Остался там, наверху, а я прибежала, чтобы тебя… тебе сказать…

Какое слово она в последний миг заменила на «сказать», уж не «порадовать» ли? Она сама того не знала, не знала и мать, которая смущенно потупилась, однако не удержалась.

– Есть все-таки бог на небе, – пробормотала она, и дочь ответила мстительно:

– Есть. А может, не только бог на небе, но и кое-кто на земле.

– Что ты имеешь в виду? – спросила мать с легким испугом и добавила с улыбкой, больше напоминавшей гримасу, правая половина ее лица была почти неподвижна: – Эне! Ты ведь знаешь, о мертвых дурно говорить не полагается.

– Знаю, знаю. Хорошо или ничего. Так я ничего и не говорю.

Из коридора донесся звук захлопнувшейся двери. Эне прислушалась.

– Тойво, – сказала она. – Пойду узнаю, что там еще было…

Григорий Петров вышел из лифта, пересек лестничную площадку, надавил ладонью на кнопку звонка и придерживал ее до тех пор, пока за дверью не послышались торопливые шаги.

– Иду, иду! Да перестань ты! – сказала сердито его жена Валентина, распахивая дверь. – Пьяный, что ли? Не на собрании ж напился. А что это оно так быстро кончилось? Или тебя выставили?

– Не выставили, – ответил муж довольно. – Не было собрания. Отменили. Дай пройти.

– Отменили? – удивилась Валентина, отступая в сторону. – Почему?

Петров вошел, закрыл за собой дверь, наклонился к жене и произнес таинственным шепотом:

– Угадай.