Убийство по переписке

Мел огляделся и с опаской посмотрел на соседний коттедж, о хозяйке которого упомянула Дороти. Кроу тоже глянул на его окна – занавески задёрнуты. Вокруг тишина: в эти ранние часы, похоже, все спят.

Он проскользнул в комнату и бесшумно спрыгнул на пол. Мел, пролезая следом, зацепил вазу – та с грохотом разлетелась на куски. Засохшие цветы усыпали пол серыми лепестками и листьями.

Мел схватился за голову и зашептал:

– Простите. Я её не заметил. – Он отпихнул осколки ногой, расчищая себе проход.

Кроу посмотрел на них, но говорить ничего не стал. Вряд ли кто-то услышал. Да и не сбегутся же соседи на единственный громкий звук.

В глубине комнаты он заметил секретер и, подойдя к нему, выдвинул все ящики. Там лежали пожелтевшие счета, старые газеты и ворох цветных открыток. Здесь же в беспорядке валялись фотографии. Кроу рассмотрел каждую: ни одного знакомого лица.

Следующие четыре часа они провели, обыскивая двухэтажный дом, в котором давно никто не жил. От затхлого, пропитанного сыростью воздуха Кроу задыхался. Мысли путались. Он приоткрыл несколько окон, но это почти не помогло.

В спальне на верхнем этаже они нашли связку коротких писем. Все – от сестры старика, и не малейшего упоминания о переписке с кем-то ещё.

Напротив широкой кровати висели два портрета красивой дамы. На первом ей было не больше тридцати, на втором – около шестидесяти. С годами её внешность сильно изменилась, но взгляд остался прежним: тот, на кого она смотрела, вызывал у неё более чем тёплые чувства. Да и художник вложил немало нежности в каждый мазок на обоих полотнах.

Осторожно сняв картины, Кроу осмотрел рамы. Внутри одной из них было спрятано письмо. Он развернул его и пробежался взглядом по строкам. Всего несколько слов, написанных женской рукой – и столько грусти.

Дорогой, моя болезнь зашла слишком далеко. Мы расстаёмся, но обязательно встретимся там, где всегда будем вместе.

Жду и люблю тебя,

твоя Элис.

Кроу отдал письмо Мелу. Тот прочёл его и, помрачнев, запихнул обратно в раму.

Кроме двери, ведущей на лестницу, в спальне было ещё две.

Открыв первую, Кроу обнаружил за ней ванную комнату с расколотой раковиной и ржавым унитазом. Отломанная лейка душа валялась на полу, из крана сонно капала вода.

Вторая дверь вела в студию с огромным мансардным окном и белыми стенами, из которых выступали римские пилястры. Мягкий утренний свет заливал её полностью, создавая ощущение античного величия. В углу стояли мольберты, вся комната утопала в полотнах.

Мел прошёлся вдоль них и потянул картину, угол которой выглядывал из-за трёх других. Поднялось облако едкой пыли. Кроу заткнул нос ладонью.

Мальчишка виновато посмотрел на него и развернул картину к окну.

– Ого!

Кроу взглянул на неё. Огромный ворон взмыл над спящими домами небольшого города, унося на крыльях темноволосую женщину. Её лицо сияло. Тёплый свет вырывался из холста, замедлял биение сердца. Дышать стало легче, воздух словно очистился. Настойчивый миндально-можжевеловый аромат возник из ниоткуда и не исчез, даже когда Кроу закрыл глаза.

Не желая поддаваться наваждению, он оставил Мела наедине с искусством и вернулся в гостиную. Поднял с пола едва распустившийся бутон – один из тех, что лежали в осколках вазы. Завернул его в обрывок газеты и убрал во внутренний карман пиджака.

Прошло не меньше двадцати минут. Забыв, что не стоит шуметь, Мел сбежал по лестнице.

– Старик – великий художник! А я даже имени его не слышал.

– Тише, – осадил его Кроу.

– Выходит, здесь пусто? – шёпотом спросил Мел.

– Не совсем.

– Вы чего-то нашли?

Кроу помотал головой.

– Что вы увидели? – Мел растерянно почесал затылок.

– Всё то же, что и ты.

Они выбрались на улицу тем же путём, каким и вошли. Стряхнули с себя пыль и отправились на поиски места, где в спокойной обстановке могли бы обсудить, куда им двигаться дальше. Небольшой ресторан при отеле недалеко от дома старика вполне подошёл для этих целей.

Мел уплетал третий сэндвич, запивая его молоком, четвёртый ждал своей очереди. Кроу ни разу не видел, чтобы мальчишку подвёл аппетит. Даже в то время, когда тоска по родителям занимала чуть ли не все его мысли, он ел за двоих.

Взяв со своей тарелки единственный сэндвич, Кроу вспомнил слова Грейс, брошенные ему в спину: «Не будешь жрать – сдохнешь!» С истиной не поспоришь. Но от еды ему становилось хуже: в горле что-то сжималось, начинало тошнить, и только крепкий чай гасил это чувство.

Допивая вторую чашку, он смотрел в окно. Улица полыхала слишком яркими болезненными цветами, как на картинах Ван Гога – до войны эти краски казались Кроу совсем другими. Может, поэтому, наблюдая за ними сейчас, он всё равно погружался в состояние, напоминавшее покой.