Убийство с продолжением

Достоевский проснулся от стука закрывающейся двери. Открыл глаза, подвинул к себе лежавший на стуле возле кровати телефон, посмотрел на время – без десяти двенадцать: вот это расслабился, давно так долго не спал. Да и то сказать, принял вчера немало, до сих пор в голове шумит. Он зевнул и сел на кровати, свесив ноги.

– Илюша, ты еще спишь, что ли? – тетка осторожно подошла к двери его комнаты и просунула голову в щель.

– Да, что-то разоспался, извините, теть Клав.

– А я уже и на работу сбегала, и тебе завтрак на столе оставила. Смотрю, все застыло. Ну, ты давай, туалет, умывайся, а я пока еду разогрею.

Она закрыла дверь и пошла на кухню.

Достоевский встал, потянулся до хруста в костях. Еще раз зевнул и стал натягивать джинсы.

Позавтракав (или пообедав, судя по времени), он пошел в теткину комнату, где она уже ждала его с каким – то свертком в руках. Квартирка была маленькая, с пятиметровой кухней, зато двухкомнатная (в той комнате, где спал Достоевский, до своей гибели жила Вера). Тетка с дядей последние годы спали раздельно – дядя Миша стал сильно храпеть во сне и, чтобы не мучить жену, сам предложил ей переселяться на ночь в другую комнату. В теткиной комнате (немного большей, чем другая) обстановка была старая – одну из стен загораживала румынская стенка еще советских времен. Квадратный стол, стоявший едва ли не посередине комнаты. Зеркало-трюмо, прикрытое черной тканью, три стула и тумбочка в самом углу близ окна, на которой стоял телевизор, которому тоже было не меньше пятнадцати лет. В паре метрах от телевизора у стены стоял диван, на котором и спали сначала оба супруга, а затем одна тетка.

Тетка сидела за столом, положив рядом с собой тот самый сверток. Когда Достоевский вошел в комнату, она пригласила его сесть рядом.

– Вот, Илюша. Мишка велел тебе передать. Хотел, правда, лично, да не успел.

Тетка подвинула к Достоевскому сверток и еще тонкую школьную тетрадку в линейку, почти полностью исписанную безобразным, неровным и крупным почерком. Явно мужским. Достоевский сразу глянул на тетрадь; перехватив его взгляд, тетка вздохнула:

– Сначала хотел мне диктовать, а потом решил все сам написать. А ему трудно было, одышка страшная, потел чуть что. Сидеть толком не мог. Я уж подушки ему подкладывала да рубашки меняла…

Тетка едва не заплакала.

– Что это, теть Клава?

– Завещание на тебя. Мне через полчаса снова на почту надо бежать, а ты читай. А в свертке этом то самое наследство и есть. Мишке сверток этот передал его отец, а тому – его отец. Со строгим приговором: не потерять, не уничтожить, не продавать. И так по наследству мужикам передавать до самого благоприятного момента. Из мужиков в нашем роду остался только ты. Мишка вот и подумал, что для тебя и наступил тот самый благоприятный момент… В общем, читай, касатик. А там как сделаешь, так оно и будет. Это уже на твоей совести. Я последнюю волю моего Мишки выполнила…

Тетка расплакалась, встала, зашмыгала носом, пошла в ванную. Затем и вовсе ушла. А Достоевский сначала раскрыл сверток и увидел в нем пожелтевшие листы бумаги, исписанные выцветшими от времени чернилами еще с дореволюционными ижицами, ерами и ятями. Пролистав немного, он почувствовал, что у него бешено забилось сердце и задрожали пальцы рук. Он бережно завернул сверток и раскрыл тетрадку. Стал читать.

«Дорогой мой племяш Илюша. Надобно мне было тебе все это раньше рассказать, да в личном разговоре. А я все оттягивал. Дак кто ж знал, что я так быстро скопычусь. Клавка мне говорила, что вызывала тебя, да ты не смог приехать. Я понимаю – работа. И потому на тебя не серчаю. Да и то сказать: пока, вот, пишу, значит – дышу, значит – еще живой. А сказать тебе надобно много. Первым делом – про нашу семейную легенду. Про то, стало быть, откуда мы стали Достоевскими. И это не причуды судьбы, мы с тобой на самом деле – прямые потомки нашего знаменитого писателя Федора Михайловича. Эта история передается из уст в уста наследникам по мужской линии нашего рода. Мне ее рассказал мой (и твоей, стало быть, мамы Зинаиды) отец, тоже Федор Михайлович, а ему мой дед, Михайло Федорович. А деду – незаконный сын самого писателя. Меня и Мишкой-то назвали в надежде, что сын у меня родится и будет, стало быть, Федором. А родилась, вона, Верка, дочка. А когда у Зинки родился мальчик, то бишь ты, я умолял ее назвать тебя Федькой, но она сказала, что муж (батька твой, они тогда еще не в разводе были) против этого старорежимного имени. Потому и назвали тебя Ильей. Будто это самое что ни на есть современное имя. Ну, Илья так Илья. Бог с ними! Главное, что мужской род наш не прервался. Единственно, Зинка настояла, чтоб тебя на ее девичью (нашу то есть) фамилию записать.

Ну, так вот! Дело, значится, было так.

Федор Михайлович жил тогда в Семипалатинске. Точнее, ты ж знаешь, не жил, а отбывал каторгу…».