Убийство в Амстердаме

Но сначала нужно было убрать самовольных поселенцев из их импровизированных жилищ. Последующие события выглядели своего рода гротескной инсценировкой исторической драмы. Это не значит, что голландская полиция, вооруженная дубинками и брандспойтами для выдворения бродяг, имела что-то общее с нацистами или что бездомные были обречены на гибель. Просто вид одетых в форму мужчин, вытаскивающих людей из домов, в то время как мы, стоя за барьерами, наблюдали за происходящим, воскрешал образы, которые я помню только по размытым фотографиям, сделанным на этом самом месте тридцать лет назад.

До того как в конце 1960-х упоминания о холокосте на памятниках и в учебниках стали на Западе почти универсальным ритуалом, только два памятника в Еврейском углу напоминали о том, что там произошло. Один из них, барельеф из белого камня, был установлен в 1950 году. Его называют памятником «благодарности евреев» – благодарности голландцам, которые оказали поддержку евреям. Другой, установленный двумя годами позже, представляет собой статую крепкого рабочего, стоящего с высоко поднятой головой. Его мускулистые руки с большими пролетарскими кулаками разведены в жесте гневного неповиновения. Докер» – памятник в честь двухдневной «февральской забастовки» 1941 года, когда Амстердам прекратил работу в знак протеста против депортации 425 евреев в концентрационный лагерь. На них была устроена жестокая облава в присутствии многих неевреев, делавших покупки на оживленном воскресном рынке. Новость распространилась быстро: городские мусорщики отказались убирать мусор, почтальоны не доставляли почту, перестали ходить трамваи, а порт Амстердама не работал в течение сорока восьми часов.

Об этом проявлении солидарности, уникальном для Европы и в значительной степени способствовавшем высокой репутации Голландии среди евреев, конечно, следует помнить, но оно вводит в заблуждение. Хотя ее нельзя назвать мифом – все это действительно случилось, – февральская забастовка стала удобным символом, оградившим людей от более болезненных воспоминаний о том, как они стояли в стороне, смотрели и бездействовали. Были, конечно, и такие, кто рисковал жизнью и семьей, укрывая евреев. Но эту замечательную историю о храбрости какое-то время использовали, чтобы скрыть историю о безразличии, о трусости, а в некоторых случаях и об активном соучастии.

По субботам я иногда пил утренний кофе в многолюдном кафе на Ньивмаркт с выдающимся голландским историком Гертом Маком. Он раздражал друзей Тео и других участников борьбы с радикальным исламом тем, что подходил к проблеме с более релятивистских позиций. Коренастый мужчина с густой шевелюрой вьющихся седых волос, Мак производил впечатление дружелюбного, либерально мыслящего, провинциального учителя истории. Он часто говорил со мной о старых левых, с политикой которых он в значительной степени согласен; о том, что оскорбленные в лучших чувствах прогрессисты ополчились против мусульманских иммигрантов; об их ностальгии по «классической Голландии 1950-х», Голландии Йохана Хёйзинги – удовлетворенной, просвещенной, центристской, буржуазной. Мак в каком-то смысле олицетворяет эти важные достоинства. Все его книги по голландской истории – бестселлеры. Они представляют собой историческое повествование, утешительное для народа, чувствующего себя лишенным исторической идентичности. Как и сентиментальность на похоронах знаменитостей, это присуще не только голландцам. В мире, охваченном корпоративным единообразием, национальной историей стали интересоваться повсюду.

Несмотря на буйную репутацию Амстердама, Голландия, по словам Мака, никогда не была настоящей метрополией. Привыкание к жизни бок о бок с большим количеством иммигрантов «будет трудным и болезненным процессом», и людям «придется смириться с этим». В конце концов, разве в девятнадцатом веке просвещенная политика не привела к успешной интеграции евреев в Амстердаме? Разве плохо, что школы для детей еврейских бедняков субсидировались при условии, что преподавание в них будет вестись на голландском, а не на идише? Такой прием мог бы сработать снова. Но антимусульманская истерия вряд ли поможет этому процессу. Мак с неодобрением относится к выходкам Айаан Хирси Али, «строящей из себя Жанну д'Арк». Ван Гог, по его мнению, был «трагической фигурой». Его «обманом втянули» в создание фильма, который стоил ему жизни. Проблема, считает Мак, не в исламе или религии как таковой. Она скорее социальная. В том, что происходит на наших глазах, нет ничего нового. Это обычная напряженность, возникающая, когда сельские жители, покинув насиженные места, начинают новую жизнь в столице.