Убийца среди нас (СИ)

-- Но почему решили убить, а не наказать как-то по-другому? -- спросил Гребенкин. -- Вы же сами недавно заявили, что всего было четыре убийства и на этом завязали? Ну и как же вам верить? Говорите, что завязали, а сами продолжаете убивать, только теперь "по чьей-то просьбе".

-- Я на этот вопрос отвечать не буду.

Красавин занервничал, его лоб покрылся испариной. Выдавать Парамошкина он явно не хотел. На чей-то очередной вопрос ответил со злостью: "Я же сказал, что я, я... убил Рюмина! Какое вам дело, за что и кто об этом просил? Отстаньте от меня!..."

У него опять начались боли в голове. Он несколько раз трогал рукой травмированный затылок, болью отдавалось даже легкое к нему прикасание. Красавина увели в камеру.

И сколько после мы с ним ни работали, как ни пытались узнать, кто же "заказал" Рюмина, -- бесполезно. А о Парамошкине он даже слушать не хотел.

Вывозили Красавина и для проведения следственного эксперимента. Никакого сомнения в том, что именно он убил Рюмина, а потом скрылся на машине, не было. Допрашивали и Парамошкина, даже пошли на хитрость, сказав, что Красавин во всем признался и им будет устроена очная ставка, -- и это не помогло.

Вся работа по делу Красавина вскоре была закончена, а необходимые материалы подготовлены для направления в суд. Но с ним будут еще работать в Сибирске. Со дня на день его должны этапировать туда для проведения следственно-оперативных действий.

Как-то после ознакомления с материалами дела Красавин попросил меня остаться. Он был бледен и мрачен. Начал, как говорят, за упокой.

-- Если со мной, -- сказал тихо, -- что-нибудь случится, то известите об этом сестру. Но не говорите про все, прошу...

-- А что может случиться?! -- удивился я.

Он долго молчал, уставившись отрешенным взглядом в стену.

-- Жить не хочется...

Ну что мог я ему на это ответить?

XLIV

Ах, в воскресенье мать старушка

К воротам тюрьмы пришла.

Ох, своему родному сыну

Передачку принесла...

Слова грустной песни матери Петр Красавин часто слышал в детстве и жалел старушку, которая принесла сыночку передачу, а то, как пелось дальше, в тюрьме сильно голодом морят. Жалел он и ее сына, попавшего в тюрьму. За что же он, интересно, попал в нее?...

И вот она, тюрьма: огорожена высокими заборами, а сверху еще и колючей проволокой, с охраной и собаками, с переполненными арестантами камерами, специфическим вонючим запахом и многими другими внешними и внутренними атрибутами.

Сиди, лежи, нюхай, думай... Вырваться на волю из нее практически невозможно, да и что светит, если вырвешься?

Красавин никогда не думал и не предполагал, что попадет в тюрьму...

Обиды, месть, озверел... Словно пожар разгорелся в душе и ничем его не потушить. Ведь и в мыслях не было. Да и мог ли он представить, чтобы головы топором -- и в мешок, будто и не человеческие они, а тварей самых поганых!... Мысли путаются, пропадают и возникают вновь...

Страх перед убитыми то угасал, то опять просыпался. Он видел эти предсмертные глаза: жуткие и страшные, проклинающие и умоляющие, крики жертв, их последние слова. Разве это забудешь?...

Их уже нет, а он все живет, вернее, доживает, мучается. Знает, что никто и никогда не поймет и не простит...

"Я -- подонок, не человек, подлый из подлых, гадкий из гадких, мне нет прощения! Лишь смерть избавит от мук не только физических, но и душевных. Никогда не было так больно, как сейчас..."

В камере с невысокими потолками он один. Душно, воздух спертый. На прикрепленном к полу табурете небольшая рамочка с грустным ликом Божьей Матери. Из-за тусклого, зарешеченного оконца в стене ничего не видно. Надзиратель сказал, что раньше в этой камере сидели смертники. А взгляд тоскливо просится туда, в голубое бездонное небо, чтобы исчезнуть там, испариться в огромном безмолвии... Эх, если бы начать жизнь сначала!... Но ведь это невозможно. "Боже, прости меня... -- шепчут ссохшиеся губы Красавина. -- Что же я натворил, Господи!.."

Слышно, как совсем недалеко от СИЗО по рельсам простучал поезд. Колеса будто подгоняли друг друга.

...Вспомнился день, когда хоронили отца. Мать подталкивала Петра ближе к гробу, а он, как очарованный, засмотрелся на иней. На деревьях был такой могучий иней: белый-белый, седой-седой, неповторимый в своей пушистой красоте. Когда отца похоронили и вернулись с кладбища, иней уже осыпался на землю и исчез, а вот в памяти Петра так и остался.

Всплыли картины Чечни, их даже из больной головы ничем не вышибить. Скоро, теперь совсем немного осталось, и он встретится... где-то там, высоко-высоко, с помкомвзвода Хромых, с Кичкаевым, с тем солдатом, которому чеченец на его глазах перерезал горло, а потом расчленил... Письмо сестре уже написал. Она расскажет о нем матери, Алене, а еще Парамошкину, потом напишет Василию Дворкину. Он у всех их просит прощения...

Сверлящая боль в голове не отступает, а еще больше усиливается. При неосторожном движении, кашле голова кружится и тянет на рвоту, но рвать нечем, только судороги, от которых пропадает память... Как же жутко и больно!...