Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917

Бурцев в беседе с Соколовым нарисовал «типичный отвратительный образ большевика» Голощекина, которого «кровь не остановит», который по натуре — «палач жестокий с некоторыми чертами дегенерации».

Не знаю, как по отношению к другим, но к себе самому Голощекин относился действительно жестоко и безжалостно. Правда, к этому его вынуждали в бериевских застенках. Берия, в юности прислуживавший азербайджанским мусаватистам и грузинским меньшевикам, вылавливавший по их заданиям большевистских подпольщиков, а потом, как и подобает любому перерожденцу, расправлявшийся, заручившись большевистским, чекистским, позже — и наркомовским мандатом, со своими бывшими хозяевами, был очень заинтересован в даче показаний Голощекиным. Разумеется, тех, которые были выгодны Берии. Через Голощекина имелся выход на Ежова, которого Берия сместил с поста наркома внутренних дел, а теперь должен был доказать это смещение вескими уликами. Голощекин с Ежовым были знакомы по Алма-Ате. Берия же, кроме вредительской и шпионской работы, решил «закрепить» это их знакомство и унизительной связью — педерастией. Ну точь-в-точь как департамент полиции его величества императора Николая II держал на всякий случай эту улику против князя Мещерского и его «воспитанника» Манасевича-Мануйлова. Ежов оказался слабым человеком и во всем «сознался». Голощекин все обвинения против него, в том числе и арестованного Сафарова, отвергал. Даже те, в которых действительно был виноват, — в нарушении партийной дисциплины, в двурушничестве при решении важных вопросов (о Брестском мире, об использовании военных специалистов и др.), в приписывании партийного стажа, в амбициозности. Но эти «грехи» легко доказывались документами. Да и разве можно было за них наказывать судебным преследованием, а тем более смертью?.. Человек мог колебаться, ошибаться и даже… не подчиняться тем или иным партийным требованиям. Тут слово было не за судом, не за приговором одного мстительного самодура, а за партийным разбирательством и решением.

Меня удивило, что в надзорном производстве по делу Голощекина не нашлось упоминания о его «великой заслуге» перед Советской властью, как теперь представляют иные публицисты, обвиняющие большевиков, трагедию царской семьи. А ведь и Бурцев, и Соколов, а теперь, повторяя их, и Радзинский сделали этого человека — Голощекина — наравне с Юровским царским палачом. Но если бы все так гордились участием в расстреле екатеринбургских узников, то сделал бы это и Голощекин — личность довольно-таки амбициозная. Тем более что ему приходилось защищаться на допросах, отстаивать не только право на оправдание, но и на жизнь. Он, несомненно, напомнил бы об этой «услуге» Советской власти. А если не напомнил, то понимал, что гордиться здесь особенно нечем, или же подобной заслуги на его счету не было.

Бурцев связал Голощекина со Свердловым, а значит, сделал намек на связь Екатеринбурга с Москвой, заметив, что «между собой они в близких отношениях и на „ты“». Соколов более конкретизировал этот намек. Ну а Радзинский, продублировав доказательства последнего, развил эту версию с помощью новых домыслов.

В своей огоньковской публикации Радзинский приводит текст телеграммы, якобы отправленной из Екатеринбурга в Москву через Петроград (!) за подписью Голощекина и Сафарова. В ней говорится, что «условленного с Филипповым суда, не терпящего отлагательства из-за военной обстановки», авторы депеши ждать не могут. Радзинского, подобно подпоручику Тимроту и мещанке Карнауховой, эти строки настолько осеняют, что ему становится тоже сразу все ясно — речь идет о расстреле царской семьи. Филиппова он сразу же соединяет с Голощекиным, поскольку тот носит имя Филипп, а значит, это его «партийная кличка».[215] Радзинского даже не смущает то обстоятельство, что, подписав телеграмму своей настоящей фамилией, Голощекин навряд ли стал бы говорить о себе в третьем лице, поскольку таким образом он договаривался о суде с самим собой. Кроме того — Филиппов — это ведь не одно и то же, что Филипп. Если «кличка» Филипп, то зачем писать ее Филиппов. Да и главное в том, что по партийной литературе Голощекин проходит только с единственным псевдонимом — Фрам.