Убить Чужого

— Тебя что, подогнать? — вновь подал голос дюжий и угрожающе взмахнул вилами.

Всеслав вздохнул. Да, самое время вступать в диалог, но как же тяжело, что он, в нынешнем состоянии, не обладает и тысячной долей своих обычных возможностей… Впрочем, Господь ВСЕГДА посылает нам испытания по нашим силам. И только ты сам виноват, если не сумел их преодолеть. Значит, где-то поленился, недостарался, недопонял, чего-то недоучил, кого-то недооценил…

— Я… не чумной.

Слова дались ему нелегко. Что, впрочем, при его нынешнем внешнем виде должно было быть вполне объяснимым.

— Поговори еще! — прорычал дюжий и вновь угрожающе махнул вилами.

— Не чумной… Огонь. Пожар.

Последние два слова были новыми, еще им не слышанными, но он сумел сконструировать их возможное звучание, исходя из нащупанных им правил соотношения уже слышанных слов и уловленных смыслов.

— А ведь и правда, Убол… Помнишь, той неделей, когда тушили Баглодов овин, Игай сильно руки пожег. Так у него, ежели тряпицы размотать, так все так же…

— Поговори еще! — вновь рыкнул дюжий, но уже на встрявшего и гораздо менее грозно. А затем всмотрелся в лицо Всеслава. После чего опустил вилы остриями вниз, воткнул их в землю и оперся локтем на черенок. — Огонь, говоришь? И где ты такой огонь нашел-то?

Всеслав махнул рукой назад.

— Там. Шел. Лес. Потом — бах! И все гореть. Больно, — закончил он, чуть добавив в голос жалостливых ноток. Обычный человек боится боли. Он бежит от нее, даже не подозревая, что боль — это важнейший ресурс, немыслимая драгоценность, урановая руда истинного человека. Лишь боль дает возможность воспитать, выковать в себе две благодати, позволяющие сформировать и отшлифовать множество важнейших граней духа человеческого, а именно: смирение и терпение. И закалить волю. А без них истинный человек вообще невозможен…

Крестьяне переглянулись. В деревне все слышали, как третьего дня где-то на востоке сильно грохнуло. А затем оттуда сильно тянуло гарью. Так сильно, что староста даже велел наполнить водой все свободные бадьи и бочки и выставить пожарную стражу.

— Зовут-то тебя как? — уже почти добродушно спросил дюжий.

— Всеслав.

— Всеслав? — удивленно повторил мужик, удивляясь даже не столько звукам незнакомого имени, сколько тому, что сам сумел произнести его верно и точно с первого раза. Он даже не подозревал, что Всеслав одновременно со звуками собственного имени послал ему и его смысл . Поэтому у дюжего не было ни малейшего шанса произнести его неверно. Он ведь действительно узнал, кто такой Всеслав на самом деле . Ну, в той мере, в которой был способен узнать и понять.

— Чужак! — несколько настороженно произнес кто-то за спиной дюжего. Но тот не обратил на этот возглас никакого внимания.

— Меня зовут Убол, Всеслав, — негромко произнес он и решительным жестом протянул ему руку. — Буду рад видеть тебя своим гостем.

Народ замер. Вот так, с бухты-барахты, зазывать в гости чужака было в этой деревне отнюдь не в обычае. Максимум, на что мог рассчитывать усталый путник, это дозволение провести ночь в заброшенном покосившимся овине, что стоял сразу за околицей. А что — трактиров у них нет и отродясь не бывало, а в избах и самим тесновато. Ну, может, если кто из путников слишком стар либо, наоборот, ребенок, вынесет какая сердобольная селянка краюху хлеба и кружку молока. И все… Но спорить с Уболом никто не решился. Как-никак самый сильный мужик в деревне.

Так что когда Всеслав протянул руку и слегка сжал в своей, еще сочащейся сукровицей ладони протянутую ему ладонь Убола, этот символический жест состоявшегося контакта людей двух миров был встречен полным молчанием. Крайне неодобрительным молчанием, кстати…

3

— А потом они сказали, что никакого Господа нашего Светозарного нет. И это все обман и это… как его… суетверие. Во! Суетверие, значить. А потому церкву закроють. А заместо нее будет этот… как его… Храм наук и искусства… А батюшку увели в Грыран. Чтобы, значить, судить его там по всей строгости… А за что судить? Батюшка у нас был добрый. И грехи отпускал. И требы служил. И ежели исповедать кого, так он завсегда и в дождь, и в снег…

Всеслав лежал в сене и лишь самым краешком сознания впитывал все, что говорил ему старик, сидящий на доске в передней части телеги. Остальная часть его сознания была занята другим…