Убить королеву

Прогулка до Норт-хауса в Ламбете занимает около часа. Каждый раз я хожу разными путями, иногда по широким сельским дорогам, а иногда и напрямую через пастбища. Это не Кейтсби велел мне так делать, я сама решила после того, как Тоби начал возникать везде, где я бывала: то на ярмарке у реки, то в Винтри. Но сейчас я точно знаю, что не встречу его, и выбираю самый короткий и простой путь: узкую грязную дорогу, которая постепенно расширяется, а в предместьях Лондона даже становится мощеной. Йори ушел еще утром, сказав, что ему надо готовиться к мессе. Я думаю, что это правда. Но еще я думаю, что он меня избегает после вчерашней вечерней исповеди. Я видела, как он смотрит на меня, когда думает, что я не вижу. Как качает головой, вздыхает и отворачивается. Но сейчас у меня нет сил думать о Йори и о его разочаровании и осуждении. Ему придется встать в очередь, потому что мною разочарованы все. Во-первых, Тоби, хотя мне теперь нет до него никакого дела. Во-вторых, мастер Шекспир, до которого мне дело есть.

Мой срыв во время репетиции хоть не привел к тем ужасным последствиям, к которым мог привести, но они подступили совсем близко. Я заметила, как все на нас смотрели после этой сцены, глумливо улыбаясь, будто мы подтвердили что-то, в чем и так никто не сомневался. Я заметила понимающий взгляд Шекспира. Нет, он не понял, что я девушка, иначе меня немедленно выгнали бы. Но я вела себя, как обманутый любовник, укрепив репутацию Тоби как записного сердцееда.

До вчерашнего вечера я не думала, что злюсь на Тоби. Мне казалось, что на самом-то деле у меня нет такого права. Ведь я и правда ему лгала. Но если подумать, он мне тоже лгал. Он дал мне понять, что что-то ко мнё чувствует, хотя на самом деле не чувствовал. Не по-настоящему. Иначе он не устранился бы так легко, не велел бы мне держаться от него подальше, кем бы я ни оказалась.

Дойдя до Норт-хауса, я прихожу к выводу, что и эта беда, и прочие, которые я навлекла сама на себя, являют собой лишь щербинку на гладкой поверхности. Я с трудом узнаю дом, украшенный к Рождеству. Безжизненный фасад стал совсем другим. Окна увиты остролистом, плющом и розами, на дверях висят венки. В фонарях, стоящих вдоль дорожки, горят свечи, другие свечи мерцают в окнах. Я иду обычным путем, через дверь для слуг, которая совсем не украшена.

Гранитная горгулья молча открывает дверь, и меня чуть не сбивают с ног доносящиеся из кухни запахи. Там готовится рождественский пир. Я удивлена и тронута, ведь все эти усилия предприняты для меня и Йори. У Кейтсби и остальных в окрестностях города есть семьи, жены и дети, к которым они отправятся завтра утром. Стараться для них смысла нет.

Я вхожу в столовую. Кейтсби и его люди с хрустальными кубками в руках болтают и смеются. Кейтсби, Том Первый и Том Второй сидят у огня. В ярких нарядах они выглядят красивыми и счастливыми. Черный бархат, золотая парча, белые накрахмаленные воротники, мех, перья на шляпах. Даже Йори доволен: он погружен в беседу с братьями Райт, которые сочувственно кивают в ответ на его слова. В комнате стоит накрытый стол, а йольское полено уже весело горит в камине, хотя по традиции зажечь его следует только завтра.

— Кит! — Кейтсби машет мне рукой. — Вы пришли!

Он тянется к графину и наливает мне того же, что пьет сам.

— Это вино, — поясняет он. — Испанское. Из Бетики, точнее. Ваш отец…

— Очень любил его. Помню. Райол тоже его любил.

Я часто думала, что если бы кто-нибудь попал в наш погреб, то сразу угадал бы нашу веру по одним только бочкам с испанским вином.

— Это в память о них обоих. — Кейтсби поднимает бокал. — Надеюсь, вы голодны. Мадлен готовила весь день и всю ночь.

Я не сразу понимаю, что он имеет в виду Горгулью. Мадлен — слишком жизнерадостное для нее имя. И почему она осталась здесь в сочельник? У нее нет семьи? Или она считает своей семьей Кейтсби?

— Пахнет чудесно, — отвечаю я. — Как в Ланхерне. В сочельник там всегда подавали кабанью голову, свинину с горчицей, пирожки с мясным фаршем, сладкую кашу с корицей, рождественский пирог и горячий сидр…

Горло сжимается от воспоминаний о трубачах, славильщиках и ряженых, которых обязательно приглашал отец, о том, как я надевала самое красивое платье, и мы танцевали круговую Селлингера и «Подкуй кобылу», и играли в жмурки и ладушки. Это был самый лучший день в году, и больше такого не будет. Я не представляю, что случится дальше, в следующем году или еще через год.

Я не задавалась таким вопросом и не думала об этом. Что случится со мной, когда все закончится? Буду ли я всю жизнь оглядываться через плечо, опасаясь убийцы вроде себя самой? Разгневанного праведным гневом протестанта, желающего отомстить за убийство своей королевы, за установление нового правления и, возможно, за инквизицию, за месяцы и годы страха и лжи. Что я стану делать, если меня поймают? Исправит ли убийство королевы хоть что-то? Все изменится, но останусь ли я прежней? Или стану злой, одинокой, потерянной, да еще и убийцей и целью чужой мести?