Убить Ланселота

Если следовать логике вещей, стрелок никогда не видел Лизу. Бизоатон наложил заклятие до того, как Истессо встретил Фуоко. Но любовь не подчиняется обычной логике. Ей плевать на заклятия и хитроумные планы королей. Память Хоакина была чиста, но отчего так колотилось его сердце? Есть что-то, что располагается за рассудком и памятью. Что-то, что живет, даже когда человек не властен над собой. Заклятие Бизоатона бесследно выглаживало боевые шрамы на теле Хоакина, но тонкую силу, что вошла в его сердце, уничтожить не смогло.

– Хок, ты молчишь… – Маггара тревожно посмотрела на стрелка. – Что с тобой?

– Ничего. Это мои последние часы под заклятием неизменности. А что потом, не знаю.

– Меняться всегда страшно, – заметил Дамаэнур. – Мы, элементали, проходим через множество превращений. Искра, пламя, саламандра, феникс. Каждый раз – будто последний. И мы дрожим: вдруг в своих метаморфозах затронем нечто изначальное? Что-то, что составляет основу нашей природы?

– Да… – Шаги Ланселота стали глуше. На черно-красных плитках появились ковры. – Я слишком привык к заклятию… Я стал им пользоваться, обжился в нем, обустроился. Слышишь, Маггара? – Он обернулся к фее. – Это очень удобно: чихнуть и стать непонимающим. Ребенком, которого ведут за руку, которому объясняют, что делать. Что есть добро, а что – зло.

– И часто ты прибегал к таким трюкам? – спросил вдруг Гилтамас. Стрелок услышал в его тоне нотку презрения: сильфы болезненно воспринимают ложь. – Прятаться за увечьем… Это как притворяться больным, чтобы за тобой ухаживали.

– Да, наверное, – медленно произнес стрелок. – Я попробовал всего один раз. Там, перед порталом.

Когда погиб Ойлен, когда стало ясно, что все вокруг – ложь и обман, а Ничевоенное Готтеннетотское Передмолчание – лишь предлог для грабежа и убийства, Ланселот затосковал. Мучительно захотелось чихнуть, погрузиться в сладостные волны неведения, стать куклой на ниточках. Но спасительный чих не приходил, и Хоакину пришлось притвориться. Странно, что Финдир – сердцевед и знаток душ – ему поверил. Видно, очень хотел поверить. Ложь сплелась с ложью и враньем же обернулась. Но скоро этому придет конец.

– Куда мы идем, Маггара? – спросил Хоакин. – Ты должна знать дорогу.

– Дорогу-то я знаю… – Феечкин лоб наморщился от раздумий. – Да только тебе она не пригодится. Летать ты не умеешь и ростом великоват. Пожалуй, двинем сюда.

Компания свернула в темный закуток между зверомордыми статуями. В полумраке скрывалась мраморная площадка с поблескивающими медью значками; в центре ее торчал острый шпиль.

Загадка храма. Солнечные часы в углу, куда солнце никогда не заглядывает. Откуда бы здесь взяться тени? Но она существовала: черная, бархатистая, как будто прорисованная сажей. Если верить закону сохранения тьмы, где-то должно стать очень светло – просто потому, что здесь лежит эта тень.

Время застыло на табличке «Эра Зверей Великих».

Когда к часам подошел Хоакин, черная полоска скользнула в сторону и неуверенно задрожала. Новая эра приближалась, и храмовые часы не могли этого не почувствовать.

– Нам сюда, – шепнула Маггара. – Есть один человек… вернее, бог, которого надо бы прихватить с собой.

Зашелестели тростниковые циновки. Хоакин сдвинул их в сторону, безжалостно сминая нарисованные Урболкские горы, шишки и ворон. Охотники на чудовищ вошли в помещение за алтарем.

Комната, скрывавшаяся за циновками, богатством обстановки порадовать не могла. В центре находился бассейн, весь в изразцах, изукрашенный сюрреалистическими цветами цикория. На противоположном его берегу темным золотом блистала тележка, вся заставленная кувшинчиками и тарелочками. Фуоко бы узнала эти кувшинчики. Да и Маггаре они не показались бы чужими.

Рядом с тележкой с пищей богов возлежали Квинтэссенций и брат Версус. То один, то другой протягивал руку и зачерпывал из миски нечто похожее на шоколадный крем.

– Ну и дурак же ты, первобатерий, замечу как другу, – сообщил Версус, облизывая пальцы. – Поднял ты бунт беспощадный – и что, скажешь, стало всем лучше? Что за манера восстанием множить народное горе?

– У-у, батенька, как вы кисло вопрос ставите. – Квинтэссенций поболтал ручкой в опустевшей миске. – А вот попрошу! Не лезьте немытыми, извините, лапами в святейшие мои права и свободы.

Брат Версус усмехнулся:

– Скажешь, свободою можно назвать это пошлое чванство? Бегство, гнилой эскапизм, я уж не говорю о дурацкой манере…

– Что, пожалуйста? Я не ослышался?

Версус поперхнулся. Испуганно огляделся, словно выискивая взглядом его преосвященство. И вновь продолжил, но уже размеренным жреческим речитативом:

– …не скажу о манере бесчестной – фразой жонглировать, смысл извращая изрядно. Как может бог в демагогии грязнуть бесстыдной?

Философский камень затряс головой. Слова жреца действовали гипнотически, не давая сосредоточиться. Наконец он пробормотал:

– Вы повторяетесь, уважаемый Версус. На личности переходите. Прошу прощения, но я не способен продолжать полемику в подобном ключе.

Завидев Ланселота, Квинтэссенций очень обрадовался. Подпрыгнул, засеменил к краю бассейна: