Убить после смерти

Весь день Ксюша порхала за прилавком, чем дальше, тем с большим беспокойством поглядывая на лестницу. Увы! Он так и не появился. Что говорить, вчера она здорово постаралась произвести впечатление. В первый раз за столько лет на горизонте появилось что-то стоящее, и – сама оттолкнула. Она так ушла в переживания, что даже беспричинно огрызнулась на Татьяну. – Что? Не пришел? – догадалась та.

– Да мне-то по барабану! – выпалила Ксюша и смутилась, поняв, что невольно выдала тайные мысли.

– Я бы расстроилась, – призналась Татьяна.

«А уж я-то как!» Права, права Татьяна. Дура и есть. Да еще превратившаяся в мегеру.

В семь вечера, совершенно опустошенная, она вышла из Торгового центра. В сумке лежал флакончик духов – единственная память о незнакомце.

Он ждал напротив выхода, переступая озябшими ногами в легких, не по сезону туфлях, глубоко погрузив нос в букетик мимозы.

Ксюшино сердечко вспорхнуло и заколотилось. Боясь выказать радость, она наморщила лоб. – Никак вспомнили о забытых духах? – Каких духах? – недоуменно повторил он. – Я вас ждал. Холодно только, – с детским удивлением незнакомец дотронулся до уха. – Не удивительно, – Ксюша глянула на тоненькие туфли. – Что, не терпится попасть на тот свет?

– Почему? У меня еще неделя срока, – отчего-то испугался он.

– Шуточки же у вас, – Ксюша покачала головой. – Но вообще-то, если в летних туфельках по снегу, так и недели не протянешь. Вы зиму в чем отходили?

– Вообще не ходил, – наткнувшись на непонимающий взгляд, незнакомец спохватился. – В смысле зимой меня здесь не было. Его неприкрытая робость помогла Ксюше обрести прежнюю, снисходительную интонацию.

– Тебя как зовут-то? – Анхель.

– Как? – она поразилась. И диковинному имени. И тому, что необычное имя в самом деле идеально шло ему. – Болгарин, что ли? – Могу и болгарином.

Ксюша нахмурилась.

– Вот что, Анхель. Я понимаю, ты хочешь мне понравиться. Но передо мной каждый день столько остряков-самоучек проходит, что уже аллергия. Поэтому давай договоримся: если острить не умеешь, то и не пытайся. Будь собой. Лады?

– Лады, – согласился он безропотно. Вновь прильнул лицом к цветам. – И скажи на милость, что ты там всё вынюхиваешь? Анхель поспешно протянул букетик Ксюше:

– Это мимоза, правда?

– А что же еще?

– Какой чудный запах. Густейший.

– Обычный. Кстати, ты руки испачкал. Очисти.

– Как?

– Снегом!

– Снегом? – Анхель боязливо погрузил ладони в колючий сугроб, но тут же выдернул и принялся разглядывать пальцы.

– Что теперь? – съязвила Ксюша. – Холодный. И колется, – с совершенно детским удивлением он продемонстрировал ей покрасневшие фаланги. – Эка невидаль. Ты что, в своей Болгарии снега не видал? – фыркнула Ксюша, начиная раздражаться от этой неуместной восторженности. – Видел, конечно. Только не на ощупь.

Она лишь головой повела. Кажется, начиная привыкать к его чудачествам. Угадав в ней раздражение, Анхель поймал ее ладошку, озабоченно заглянул сверху вниз: – Тебе очень плохо?

– Мне?! Вот еще! – Ксюша надменно хохотнула. Что-то запершило в горле. – Да! Представь себе, мне плохо, – ненавидя себя за слабость, призналась она. – Мне безобразно плохо. Уже давно. Только никому не говорю.

– Так выговорись. Будет легче, – участливо предложил Анхель.

– Размечтался. Еще один утешитель на мою голову, – взбрыкнула Ксюшина гордость – в последнем усилии. Но, заглянув в сострадающие, тоскующие от ее боли глазищи, Ксюша поняла, что поток чувств, зажатых в кулак обид и ночных рыданий вот-вот хлынет наружу. Так было, когда она переболела гайморитом. Боясь врачей, долго мучилась, терпела. Наконец решилась. И после непереносимой, сверлящей боли вдруг прорвало, и скопившаяся слизь полилась в подставленный тазик.

– Что ж! Считай, сам нарвался, – для очистки совести пробормотала она. Следующие полтора часа Ксюша шла по вечерней Калуге, заботливо поддерживаемая под локоток, и говорила без передыху. О любви к Павлу, которого встретила восемнадцатилетней девочкой и, как умела, оберегала от несчастья. Обо всём, что случилось с Павлом и его друзьями, – как она это понимала. О его измене и своей боли. О его гибели. И главное – об отчаянной, старящей безысходности последних лет, когда не живешь, а доживаешь.

Говорила, боясь сбиться. Захлебываясь от избытка того, о чем хотелось рассказать, и оттого сбиваясь. Не умея точно выразить свои ощущения и сердясь на себя за это. То и дело она косилась на внимающего ей спутника и не могла избавиться от болезненного ощущения, будто то заветное, чем она делится, во всяком случае о себе и Павле, откуда-то знакомо ему. И все-таки это ему интересно. Больше того, исходящая из нее боль будто впитывалась им.

Наконец, она замолчала, с радостным изумлением ощущая в себе звонкую опустошенность. Прежняя жизнь, которой она все эти годы невольно продолжала жить, и которая не пускала ее в новую, нынешнюю, ушла в воспоминания. Гной вытек. Она словно сдала собственное мучение на хранение другому.

– Вот видишь, просил поделиться. И – схлопотал, – с благодарностью пробормотала Ксюша. Она огляделась и обнаружила себя стоящей подле своего пристанища в глуши Заречья.

– Как мы здесь оказались? – поразилась Ксюша.

– Мы шли. – Но почему здесь? – Ты привела.

– Я тебя никуда не вела! – к ней разом вернулась прежняя подозрительность, еще более усилившаяся при воспоминании о том, с какой легкостью она безоглядно, до неприличия раскрылась совершенно чужому человеку. Кровь бросилась в лицо. – Как ты узнал мой адрес? Только не юли. Выследил?

– Да, – сокрушенно признался он.

Губы Ксюши побелели в недобром предчувствии. Время от времени то в магазине, то возле очередного Ксюшиного прибежища объявлялись мальчики Голутвина, присматривались, прислушивались. Явно вынюхивали, не разбогатела ли внезапно бедная вдова. Увы им!

– Значит, следил за мной? Тебя подослали, да? Я-то, хороша дура. Раззюзилась тут. Как же! Состарадатель объявился. А это всего-навсего очередной голутвинский ублюдок! Никак не успокоитесь? Всё ищете пропажу? Шесть лет прошло, и всё ищете. Да неужто, если б хоть что-то осталось, я б в этой дыре кандыбалась? Неужто?!.. Уж убейте разом, что ли? – Ксюшенька! Что ты? Как подумала? – сбивчиво залепетал Анхель. – Я наоборот…Друг Павла. – Кто?! – поразилась Ксюша. Всех друзей покойного мужа она знала наперечет.

– Только не местный. Из Туапсе, – поспешно поправился он. – Знаю его с рождения. – С рождения? Вы знакомы с рождения?!

– Во всяком случае я с ним.

Ксюша зло расхохоталась:

– Ты в зеркало на себя глянь, прежде чем впаривать. С рождения он! Да Павлу сейчас за сорок было бы. А тебе хоть тридцатка-то исполнилась?

Анхель согласно кивнул:

– Да, недоработка. Чересчур моложаво получилось. Но я ведь и впрямь старше его.

Он начал быстро, стремясь сбить в ней волну неприязни, рассказывать о детстве Павла, о том, что последние годы тот несколько раз приезжал на родину. Что рассказывал, будто собирается отступиться от завода, если уж никому не надо, бросить всё и вместе с женой и ребенком вернуться к морю. Даже подыскивал жильё. С этим он уехал в последний раз.

Ксюша слушала, наполняясь гнетущим беспокойством. Всё, что слышала она от Анхеля, походило на правду. Даже даты поездок в Туапсе совпадали один к одному. Он приводил такие факты, о которых никто, кроме Павла и ее самой, знать не мог. Стало быть, в этой части он не лгал. Но Павел, тосковавший по морю, часто рассказывал ей о своем детстве в Туапсе. Вспоминал тех, с кем рос. Горевал, что у большинства из них жизнь не сложилась. Надеялся, вернувшись, многим помочь. Со слов мужа, она знала наперечет всех его туапсинских приятелей. Даже если допустить, что скрытность Павла простиралась гораздо дальше, чем она предполагала (умел же, стервец, скрыть любовницу), но допустить, что все это время он тщательно избегал упоминания о ближайшем из друзей, она была не в силах.

Но еще больше её настораживала мысль, что гордый, до бешенства самолюбивый Павел мог быть с кем-то слабым и откровенно рассказывать о собственных страхах, о готовности сдаться. (как сам говорил – «плакаться», «растекаться соплями»). Это был бы уже другой, надломленный человек. А Павел так и ушел не согнувшимся.

И поверить, что муж мог запросто открыть душу кому-то третьему, – это уже был бы не Павел. Но и не поверить было невозможно.

– Он сам тебе об этом рассказал? – бессмысленно переспросила Ксюша. – Можно сказать, – сам.

Ксюшу затрясло от внутреннего озноба:

– Я, пожалуй, пойду. На сегодня как-то многовато всего обрушилось.

Анхель, опережая, открыл перед ней калитку и шагнул следом.

– Мне сюда же.

– Что-о?!

Он заискивающе улыбнулся:

– Понимаешь. Я тоже здесь снял…Комнату на неделю. Утром и снял. Там такая проходная есть на втором этаже.

– Меня это всё уже достало. Говори наконец! – Ксюша почувствовала приближение истерики.

Почувствовал и Анхель. Он заторопился:

– Павел звонил мне за два дня до гибели. Просил, если что случится, о тебе позаботиться.

– Значит, по поручению Павла, – Ксюша почувствовала жуткое разочарование. – Долгонько ж ты добирался.

– Так получилось, – плечи Анхеля в сознании справедливости упрека ссутулились. – Далеко отлучался. – Да уж видно, что не близко, – Ксюша скрипнула зубками. – Ладно, радетель. Пойдем, раз уж соседи.

Вечерний дом дышал гулом голосов, из дверных щелей просачивались голубые лучи телеэкранов. На общей кухне еще позвякивали ложки о кастрюли, тянуло запахом жарящейся на сале картошки.

По поскрипывающей лестнице они поднялись на второй этаж. Ксюша первой открыла дверь в проходную комнату и – застыла на пороге.

На старом продавленном диване пятилетняя цыганочка игралась с Пиратом. Да собственно не игралась. Скорее позволяла играться коту. А вот с тем и впрямь творилось невиданное. Недоступный чужой ласке, презирающий всех и вся, кроме погибшего хозяина, Пират носился вокруг девчушки двухмесячным котенком, то и дело запрыгивая на неё и норовя, будто щенок, лизнуть в лицо.

При виде незнакомой женщины девочка отчего-то просияла. Теплые бархатные глазенки распахнулись навстречу.

– Ксюха-рассюха! – тоненьким голоском выкрикнула она. Попыталась сползти с дивана, но разыгравшийся кот вновь прыгнул сверху, едва не повалив на спину.

– Фу, Пират! – девочка недовольно оттолкнула кота. – Достал своей телячьей нежностью! Ведешь себя поди знай как, хохотульный котяра!

Ксюша с помертвелым лицом сползла по косяку.

Всполошившийся Анхель едва успел подхватить ее под руки.